Никита Удачин «Немец»

Замок щёлкнул, и дверь медленно отворилась, издав жалостный скрип. Он вернулся на пару часов позже. Оно и понятно. Кто же побежит навстречу своему палачу? Сколько раз с этим сорванцом не толкуй – всё одно и то же: «В последний раз», «честное-пречестное» и прочие враки.

— Иди сюда, поговорить нужно! — специально пробасил я, чтобы нагнать страху. Так правила поведения усваиваются лучше, это я за двенадцать лет воспитания сына уже давно уяснил.

— Сейчас, бать… — тихо промямлили из коридора.

На кухню Петя притопал, как приговорённый к расстрелу. Бардак на его голове в этот раз был хаотичнее, чем обычно, а в зелёных глазах, что достались от матери, блестели милые и невинные лужицы слёз. Эти трюки мы тоже знаем. Он смирно устроил своё крепенькое тело на табурете и замер. Настал мой черёд выносить обвинение, и я медлить не стал.

— Мне Елена Михайловна звонила. Знаешь, почему?

— Наверное, знаю…

— Так знаешь или не знаешь?! — прогремел я на всю кухню.

Если он сам поймёт, почему виноват, то, возможно, даже не придётся объясняться.

— Да ты бы его видел! Он всех бесит, всех достаёт, его должен был кто-то припугнуть…

— Припугнул? Молодец! Вместе с друзьями легко, небось, на одного идти и бить, а?

— Бать, да что ты…

— Не батькай мне тут! В комнату, марш! А завтра идёшь вместе со мной извиняться, понял меня?! И ни слова! Месяц под домашним арестом, чтобы больше я не слышал, что мой сын ходит и лупит кого попало!

Волоча ноги, он поплёлся из кухни. Я шумно выдохнул и закурил. Мне пришлось долго уговаривать родителей того мальчика по телефону не подавать заявления в полицию. «И в кого он вырос таким драчуном? Может это город на детей так влияет?» — мимолётно пронеслось в голове.

Дабы отвлечься от житейских мыслей, я погрузился в воспоминания своего деревенского детства. Гулянки по полю до ночи, нелепые, но весёлые дискотеки, настоящие друзья, закаты, рассветы, рыбалка, сельская школа… Детство всегда помнится светлым и беззаботным, прекрасным моментом.

Я решил вспомнить больше и спустя минут двадцать таки дорвался в кладовой до старого альбома, и, усевшись на диване, заглянул внутрь. Мои товарищи, Славик и Лёня, про которых, я, кажется, вовсе позабыл, вновь ожили на фотокарточках. Далее шла наша маленькая, немного развалившаяся, но родная сельская школа. Именно здесь я провёл большую часть своего детства, пока не уехал в город. Следующий снимок я вспомнил не сразу. На нём был выжженный октябрьским солнцем жёлтый пустырь, посреди которого стоял на половину развалившийся, покрытый мхом колодец. По моей спине пробежал холодок. Что-то с ним было связано, что-то ужасное, какое-то воспоминание, которое я пожелал забыть. И забыл.

Но этот колодец не захотел просто так выходить из моей головы, сколько бы я ни вглядывался в другие фотографии, стараясь переключить внимание на молодых родителей, на девочек-красавиц из своего класса, на наше маленькое озерцо. Перед моим взором до сих пор стоял этот чёртов пустырь с чахлой жёлтой травой и мертвенно-серый, как надгробие, колодец. «Что ж, к чёрту, разберусь с тобой», - сказал я то ли себе, то ли фотографии и погрузился в воспоминания.

Это была середина осени, это я помню точно. Ещё не закончилась первая четверть, а наша «чёртова дюжина» из тринадцати сельских хулиганов уже распоясалась. Лёня, главный наш заводила, ужасно кудрявый и такой же ужасно вредный, вёл всю компанию, напевая какие-то матерные частушки. Славик, самый крепкий и плотный из нас, тупо хохотал над песенками Лёни, то и дело стуча меня по плечу. Я среди них считался самым умным, потому что учился на четвёрки и всегда знал, где раздобыть сигареты. Мы делали всё то, чем обычно занимались деревенские раздолбаи: били стёкла, крали кошельки, приставали к девчонкам и, конечно, издевались над одноклассниками.

Мы дошли до нашего излюбленного места: отдалённого от посёлка пустыря, по серёдке которого стоял старый давно опустевший колодец. Он находился километра за три с лишним от посёлка, потому ненужных глаз мы не опасались. Тем более, что об этом месте никто, кроме нас, не знал.

Все были удивлены, завидев тонкую, сгорбившеюся фигуру у нашего колодца. На минуту компания встала.

— Это чё ещё за чепуха там возится?! — возмущённо выкрикнул Лёня, вытаращив глаза.

Славик тупо уставился вдаль, ожидая, что ему скажут.

— Пойдём и узнаем, что за умник, — спокойно ответил я и двинулся первым навстречу незнакомцу. У меня было дурное предчувствие, но интуиции я не верил никогда, потому что обычно она мешала устраивать смешные пакости.

Вскоре мы узнали гостя. Это был новенький из нашего класса. Говорили, что раньше он учился в городе, но там его буквально задрали, после чего он переехал к своим бабушке и дедушке в посёлок и был зачислен в наш класс. Многие сразу его невзлюбили, но мы были очень даже рады новой мишени. Как бык, завидевший красную тряпку, наша «чёртова дюжина» набросилась на него, каждый день придумывая всё более и более изощрённые издёвки. Никто не помнил его имени, но все называли его «немец». Дело не в национальности. Просто он был немым.

Худой, тонкий, как бамбук, он производил жуткое впечатление. Особенно своим взглядом, в котором всегда виднелась настырная ненависть ко всем вокруг. Его серые радужки никогда не выражали ничего, кроме подозрительной тихой злости.

Он стоял, опёршись на край колодца, и смотрел в даль, видимо, забывшись. Однако звонкий и гнусавый голос Лёни заставил его опомниться и наконец осознать своё положение. Между нами было не больше двадцати шагов, убежать он бы уже не успел.

— Эй, бамбук, чё втыкаешь? А? Может, поделишься, чего ты там надумал у нашего колодца? Или ты не знал, что он наш?

Мы не торопились, подходили медленно, наслаждались каждой секундой его страха, смаковали всю жуть, которую несли с собой этому бедолаге. На наших лицах возникла одинаковая хищная улыбка, а глаза Славика налились кровью при виде своей любимой боксёрской груши.

Оказавшись вблизи, Славик не сдержался и поднял своей богатырской рукой хилое тельце немца, собираясь с силами, чтобы прописать немому «в бубен». Лёня жестом остановил его.

— Нет, Слав, подожди. Пускай сначала скажет, зачем припёрся. Бля буду, если скажет – я даже бить не стану! Стёп, ты свидетель. Я слово держу!

Я утвердительно кивнул со всей напускной серьёзностью, от которой в тот же миг мерзко расхохотался. Лёня подошёл вплотную к немцу и взглянул в его глаза, полные холодной ненависти к обидчикам. Он замахнулся для удара, но в следующий же миг его кудри порывисто дёрнулись, а гримаса приняла хитрое, ехидное выражение. В чём Лёня давал фору всем в посёлке – так это в изобретательности идей, и сейчас я понял, что случится нечто по-настоящему страшное. Предчувствуя новую жестокую шалость, я с жадным интересом впился глазами в немца. Он был обречён.

— Товарищи! Сегодня мы научим немца говорить! Первый в мире случай успешного психического вмешательства будет за нами, ёпта.

— Психологического, — поправил я своего товарища, расплываясь в улыбке и приближаясь всё ближе к Лёне, дабы выслушать пришедшую ему в голову идею.

— Для начала мы должны взять согласие от испытуемого. Товарищ немец, вы согласны? — громко и чётко, оставляя ударение на последних словах, спросил Лёня.

Немец лишь хмурился, не сопротивляясь. Мне тогда казалось, что в его глазах разогревались лазеры, которыми он хотел испепелить каждого, да так испепелить, чтобы не осталось ни пылинки.

— Молчание – знак согласия! — подытожил Лёня, делая небольшую паузу. — Итак. Для начала испытуемого следует раздеть, чтобы он чувствовал себя свободнее, таким образом эффективность лечения вырастает в разы. Ну, Степан, помогите мне подержать товарища немца, пока санитар Вячеслав снимет с него психические узы!

— Психологические! — с азартом выкрикнул я, подбегая к Славику, который швырнул тело бедняги об землю, словно баскетбольный мяч. Немец сразу же скрутился калачиком в попытках инстинктивно защититься. Он рвано и сухо закашлял. Кажется, Славик отбил ему лёгкие.

Тогда это нас волновало мало, и в предвкушении мерзости, запретного плода, который должен быть скоро сорван, я и Лёня поторопились прижать немца за руки и за ноги к выцветшей, тёмно-жёлтой траве. Слава тоже не медлил, потому за один рывок не только снял, но и порвал брюки «испытуемого», и две штанины теперь расстались друг с другом, оказавшись в руках бугая.

Немец задрыгался. Он наконец попытался протестовать, если не сознательно, то по-животному, инстинктивно. Холод в серых глазах растаял, зрачки начали судорожно метаться из стороны в сторону, отчаянно разыскивая выход, которого не было. Бедняга скалился, словно бешеный пёс, загнанный в угол. Злобный гений Лёни только этого и ждал.

— Товарищ испытуемый! Ранее вы согласились на лечение, чё не так? У меня свидетели есть. Или ты меня за тупого считаешь, а?! Слав, мне кажется, он не понимает…

Слава вопросительно уставился на Лёню, а затем на меня, не понимая, чего от него ждут. Я кивнул на немца, подсказывая, что того надо бы ударить в наказание за непокорность. Мне стало немного не по себе, когда я, лично я и никто другой, сказал этому бугаю ударить мелкого и жалкого немца. Однако, терять было уже нечего, и поток жестокости вновь засосал меня, не давая времени подумать.

Слава дал звонкую оплеуху немцу и схватился за его рубашку, в два счёта распахнув её, да так, что одна из пуговиц отлетела Лёне прямо в глаз. Тонкое тело немца, на котором можно было пересчитать рёбра, худые хилые плечи, две торчащих ключицы, почему-то наводили на меня ужас. Но мои напарники лишь рассмеялись и принялись за завершение своего плана.

По поручению Лёни, немец был подвешен за ногу к дряхлой гнилой катушке колодца. Вешали как раз за его одежду, и смеялись при этом настолько громко, что, кажется, в селе нас уже давно услышали. Глаза немца застилали слёзы, он так же скалился, не в силах сказать ничего, а мы, заметив в его глазах влагу, как нарочно, расхохотались ещё громче.

Я так и не понял, в чём была причина нашей ненависти. Может, потому что он был слишком жалкий или мало походил на нас. Или наша животная, жестокая детская потребность в травле настолько сильно возросла за эти годы, что мы более не могли её контролировать… Я не мог ответить себе на этот вопрос ни спустя месяц, ни спустя год, ни спустя десять лет. Чем больше я взрослел, тем дальше становился от этой истории и от этих событий.

— Наша идея в том, чтобы заставить испытуемого испугаться настолько сильно, чтобы он наконец смог перебороть все свои хуйни и сказать хоть одно слово. Пока что нихера не выходит, но я уверен, что нужно немного подождать и всё будет. Видите, он уже рыдает как тварь. Ещё чуть-чуть и он скажет, смотрите, смотрите!

Мы давно так не хохотали. Получая неимоверное наслаждение от всей своей власти и безнаказанности, каждый из нас желал растянуть этот момент как можно дольше, прежде чем пойти обратно домой, поужинать и лечь спать со спокойной душой, придумывая новые шалости на завтра.

Но наш смех остановил громкий звук — фшш... Сначала я подумал: неужели Лёня и правда вылечил немца и у того прорезался голос, но потом обратил свой взгляд на катушку, которая оказалась пустой. Пока Слава продолжал давиться смехом, не осознавая, что произошло, мы с Лёней обменялись взглядами. Он побледнел так же быстро, как и я.

— Слав… Погляди, пожалуйста, немца… Он ведь не упал? — с робкой надеждой в надломившемся голосе сказал Лёня.

— А чё, это ведь твоя метода, епты! — проржал Славик.

— Посмотри, — отрезал я, молясь богу, что это всё лишь плохой сон, которого нет и не было. Я молился, что немец просто умудрился обрезать верёвку и свинтить, что он сейчас стоит за нашими спинами, готовый мстить. Что угодно, лишь бы он оказался не там, не в колодце.

Слава шаткой походкой приблизился к краю, заглянул, и, обернувшись, весь белый, не смея сказать более ни слова, тыкнул пальцем вглубь. Я не помню, как оказался рядом, словно меня кто-то толкнул к колодцу. На его дне лежала тоненькая тушка немца.

Кое-где мышцы порвались, обнажая открытые переломы. Он до сих пор дрожал, кажется, оставаясь живым и в сознании.

Меня передёрнуло, когда я увидел его взгляд, дикий, полный желания смерти, нашей смерти. На мгновение мне хотелось спрыгнуть в колодец к нему и умереть, лишь бы не чувствовать на себе этот взгляд. Лёня оторопел. В первые минуты мы стояли и впитывали ужас произошедшего: мы его убили.

Он ещё оставался жив, но мы его живым не считали. Наверное, даже когда он был ещё над колодцем, а не внутри него, мы не чувствовали немца живым, однако теперь чёткая грань, лежащая между жизнью и смертью дала нам всем понять, какое зверство мы совершили.

«Чёртова дюжина» поклялась, что никто более не будет ходить к колодцу и не скажет о том, что здесь произошло. Каждый из нас боялся не того, что немец умрёт на дне, а того, что кто-то может об этом узнать и наказать нас.

Вскоре немца действительно хватились, и на следующий же день объявили его поиски. В наш класс приходили милиционеры и следователи, раз за разом допрашивая каждого, но каждый раз хулиганская «дюжина» отделывалась лишь несколькими фразами «для формы». Мы даже специально помогали в поиске немца, чтобы точно быть вне подозрений, как делал раньше Чикатило. Меня и Лёню стали посещать ночные кошмары. В них действо всегда происходило по одному сценарию…

Пустырь, колодец, жёлтая трава… Ясное небо застилается грозовыми тучами, могильно-серый колодец темнеет, словно в нём скапливается злостный, яростный мрак. Тук-тук-тук. Я знаю, что это ОН карабкается по каменным выступам, и всё равно не могу пошевельнуться, не могу позвать на помощь, словно онемел от страха. Ещё пара секунд – и из колодца показывается его посеревшее, грунтовое и высушенное лицо с впалыми глазами-бусинками. Теперь он, словно хищник, растягивает наслаждение, прежде чем сожрёт свою жертву. Его палкообразные ноги и руки похожи на конечности паука, они передвигаются медленно и аккуратно. Немец вылезает из колодца и на четвереньках, с задранной головой и сгорбленной спиной подходит ко мне. Каждый позвонок на спине выделяется маленьким горбиком, а на всё тело лишено мышц. Из моих глаз начинают течь слёзы, я хочу закричать, но не могу. Он подбирается вплотную ко мне, цепляется своими склизкими пальцами за мою одежду, начинает залезать на мою спину. Его смрадное дыхание касается моей кожи и по всему телу бегут мурашки. Наклонившись к уху, он шепчет:

— Теперь немец ты, а не я.

В итоге я начал меньше спать, чтобы не встречаться с ним. Лёня стал странно себя вести, он говорил, что немец следит за ним и скоро ему отомстит. Его паранойя дошла до того, что вскоре он перестал расставаться с ножиком, который постоянно держал во внутреннем кармане пиджачка.

Вскоре мы заметили, что Славик совсем прекратил говорить. Его речь сначала сделалась бессвязной, а потом и вовсе превратилась в кашу из нечленораздельных звуков, пока он не потерял возможность издавать даже их.

Все мы потихоньку сходили с ума, и апогеем всего кошмара стала пропажа Славика. Он испарился без причины, просто пропал. По селу начали гулять слухи о похитителе детей, тут же образовались ночные патрули, а некоторых детей перестали отпускать даже в школу. Над нами с Лёней, как и над всем посёлком, нависло что-то мрачное, злое и дикое. В конце концов, я не сдержался и прибежал в отдел милиции, чтобы рассказать о немце. Мне не сразу поверили, но после долгих уговоров я-таки смог упросить выслать со мной патруль.

Когда мы добрались до колодца, я долго не мог подойти, в страхе снова взглянуть на того, кто являлся ко мне во снах. Однако в душе ещё теплилась надежда, что, если я найду доказательства нашей вины и искуплю этот грех, то немец меня оставит.

Внутри колодца было слишком темно и дно скрывалось то ли во мраке, то ли в наслоениях мути. Один из полицейских щёлкнул фонариком, и я издал дикий вопль, отпрянув от стенки. На дне лежал изуродованный Славик. Слава богу, я не успел заметить всех увечий, но плотно зашитый рот отпечатался в моей памяти лучше всего.

Однако самый ужас, который пришёл ко мне гораздо позже, крылся в другом: ни на дне, ни около колодца не было замечено и следа немца. Даже оставшаяся на катушке часть одежды пропала. Тогда я наотрез отказался идти в школу и сидел несколько дней дома, держа за пазухой кухонный нож, в ожидании его визита.

Один из тех дней я запомнил очень хорошо. Родители предупредили, что будут позднее обычного, и я предчувствовал нечто ужасное. Поздно вечером в дверь быстро и настойчиво затарабанили. Я застыл в ужасе, но, пересилив себя, подошёл, чтобы посмотреть, не он ли это пришёл по мою душу. За дверью стоял судорожно оглядывавшийся по сторонам Лёня. Не успел я раскрыть дверь, как он тут же шмыгнул в квартиру. Его глаза бешено метались, руки не могли найти себе место, он часто дышал и был чем-то очень взволнован. Впрочем, и я был не лучше.

Проводив его в свою комнату, я тут же рассказал ему о том, что произошло со Славой, о своих подозрениях, и, в конце концов, о том, что немца в колодце не оказалось.

— Про это я и так знаю, — с усилием прошептал Лёня, и лицо его перекосилось безумной улыбкой.

— Но… Но откуда? — успел лишь я спросить, как он тут же набросился и повалил меня на пол. От страха я опешил и не успел ничего предпринять, пока он всей тяжестью давил на меня и тянулся к горлу в попытке задушить.

— Он сказал мне, что если я убью тебя, то он оставит меня в покое. Всё, что нужно, – это убить! Пожалуйста, Стёпа, умри! Умри, ради меня умри! Сдохни, тварь!

Мой нож за пазухой оказался как нельзя кстати. Я выхватил его и моментальным движением полоснул Лёню наотмашь. Бывший друг дико завыл, отцепившись от моего горла. Принявшись глотать воздух, я решил более не терять ни секунды, чтобы выжить. Инстинкт подсказывал мне действенный выход: зарезать Лёню, пока безумец не прикончил меня.

И я бы убил его, однако у входа раздались родительские шаги. Оправившийся от моего удара Лёня с порезанной переносицей впал в исступление, и, простояв пару секунд, ринулся в окно. Я жил на втором этаже, потому он не разбился. Приземлившись на газон, он тут словно растворился в наступившей ночи.

У родственников было много вопросов о беспорядке и следах борьбы в моей комнате, а также насчёт ножа. Я спихнул все улики на то, что мне, мол, показался за окном тот самый «маньяк», про которого только и говорили последние дни в посёлке. Как оказалось, они задерживались из-за долгой «процедуры увольнения». Сердце матери не перенесло пропажу Славы, уже второго ребёнка в посёлке, и последние недели она уговаривала отца переехать. Несколько дней назад он согласился, но меня не ставили в известность до последнего, чтобы я «не тревожился ещё сильнее».

В последние несколько дней сборов до меня дошла ещё одна новость: Лёня был найден повешенным у себя дома. Мне казалось, проведи я в таком же ужасе ещё недельку, то оказался бы на его месте.

Может быть, мне просто повезло, а может, смерть Лёни и правда была достаточной жертвой, но в городе меня перестали мучать кошмары, и я решил забыть о немце раз и навсегда. Городская рутина закрутила меня, воспоминания ослабели, растворились в череде новых ярких событий. Так я про немца и забыл.

Я выдохнул, закрывая альбом. «Всё же прошлое должно оставаться в прошлом», — подытожил разум. Вставая с дивана, я заметил, что в окнах значительно потемнело. Сколько я провёл в своих воспоминаниях? Час? Два?

Циферблат, висевший в гостиной, показывал полночь. «Так. Сын пришёл в восемь, альбом я взял в половина девятого...» — медленно считал я, как вдруг из комнаты сына донёсся вопль.

Забыв обо всём, я, не помня себя, ринулся к сыну. Он дрожал в кровати, его лицо перекосилось от страха. Таким я его ещё никогда не видел.

— Что, что случилось? — тут же выпалил я. Казалось, что его страх потихоньку наполняет и меня, потому как руки мои затряслись, а дыхание стало сбивчивым.

— Бать… Ба.. Ба…

— Что?! Ну скажи, я мыслей не читаю!

— Он мне приснился… Он тебя и-искал..

— Кто это – он?

— Он сказал, что его зовут немец.