Долгая ночь Йоля

Снаружи заскулил Сигберт – громко, протяжно. Эхом ответили псы из соседних дворов. Йенс тронул матовые льдинки на пузыре, натянутом в узкой раме, замер, прислушался. Кажется, даже сердце на миг перестало биться, и всё в мире заиндевело – но других звуков не было, только ветер подхватил недружный собачий вой, швырнул в окно, взметнул в зимнее небо и утопил в тяжёлых ночных тучах.

Затрещали дрова в печи. Шевельнулись и ожили язычки пламени, от очага тепло пахну́ло мёдом и яблоками.

– Что там? – подала голос Берта.
– Ничего, – Йенс с трудом отвернулся от окна, всё ещё чувствуя спиной противный холодок. – Просто собаки дуря́т. Холодно, вот и воют почём зря.
– Чуют…
– Перестань. Ничего они не чуют. Ничего там нет.
– Дай Господь! – Берта торопливо перекрестилась. – В такую ночь…
– Ночь как ночь, – отрезал Йенс. – Только долгая. Ничем не хуже остальных.

Качнулась веточка остролиста над головой хозяина и дом снова погрузился в тишину. Затаился, как таится мышь под снежным одеялом, пока в небе хлопают совиные крылья.

– Как он? – спросил Йенс. Берта всхлипнула, отвернулась от спящего сына. Мужчина тронул лоб малыша – Мартин был горячий, как Йольское полено в печи.
– Нужно снадобье, – нахмурился Йенс.
– Кончилось, – проговорила жена тихо и обречённо. – Я дала последнее, но жар не спадает. Он даже есть перестал…
– Попрошу у соседей.
– Они не откроют, сам знаешь. Никто не откроет в ночь Дикой Охоты.

Йенс повёл плечом. Встал, измерил шагами комнату: от кровати до скамьи, от скамьи до стола, от стола до двери. Вздохнул, вынул из печи праздничный пирог, обмотал его в тряпицу и набросил на плечи тяжёлый шерстяной плащ.
– Meine Liebe, будь осторожен! – окликнула Берта. – Если услышишь стук копыт или колокольчики – падай на землю и не шевелись…
– Знаю. Да и сказки всё это! – вспылил Йенс и сунул пирог за пазуху.
– А может, лучше подождать до... – Берта глянула на сына и осеклась. Лишь перекрестила мужа и торопливо зашептала молитву, когда за дверью скрипнули и стали удаляться быстрые шаги.

Она оказалась права.

В доме соседа Ганса не спали: в окне, за мутной бычьей кожей, мелькали отсветы огня в печи да шептались голоса – но и только. Через улицу, у Карла, на стук зашевелились, но не отперли дверей – лишь тихая песня взрослых и детей зазвучала чуть громче. Замёрзший и злой, Йенс добрался до края деревни, но ни в одном доме не встретил ответа. К Ульриху, что задолжал ему ещё с лета, Йенс стучал так долго, что свело костяшки пальцев. Наконец, хозяин скрипнул дверью и выглянул в щель.

– И что тебя нелёгкая носит в такую темень… – заворчал Ульрих.
– Открой, я задубел совсем, – попросил Йенс.
– Почём мне знать, что ты – это ты? Может, я пущу в дом нечисть какую, а всамделишный Йенс сидит себе дома, обнимает жёнушку да дразнит малыша…
– Потому и вышел, – торопливо перебил Йенс. – Нужно лекарство для Мартина. У тебя не осталось чего?
– Может, и осталось, – протянул Ульрих. – Приходи утром.
– Но нужно сейчас!
– А кто тебя знает сейчас… Зря, что ли, собаки по всей деревне брехали…
– Утром будет поздно! – крикнул Йенс, но дверь уже закрылась, и тепло из чужого дома медленно растворялось в студёном воздухе облачком пара.

Йенс выругался. Оглянулся туда, куда меньше всего хотел смотреть – в сторону леса, через замерзшую реку. Можно было достать снадобье там, куда ходила вся деревня, когда не помогали свои настои – в одиноком домике в лесу. Да только не ко времени заболел малютка Мартин, ой не ко времени…

Метель разбушевалась. Йенс тронул пирог под рубахой – тот был ещё тёплым, но становился холоднее, как будто жизнь по капле покидала его. Йенс отдернул руку, плотнее завернулся в плащ и припустил к реке.

На той стороне, в чаще, жила Верена. Кто-то говорил, что её прабабка понимала в травах, а кто-то – что эту самую прабабку сожгли прямо там, где теперь стоял дом… Но ходили к ней все.

У реки ветер задул сильнее. “Господи, помилуй!” – зашептал Йенс одеревеневшими губами и пожалел, что редко ходил с женой на службы и плохо знал слова молитв. “Помилуй и спаси меня от нечистых сил, – заговорил он, как умел, – и помоги малютке Мартину продержаться…”

Очередной порыв чуть не повалил его на лёд. Ноги скользили и с размаха натыкались на острые верхушки замерзших бурунов. На середине реки стало невыносимо тянуть обратно, к домам и теплу. Йенс хотел попросить ещё о чём-то, но слова путались, а свист собственного дыхания и стук сердца заглушали мысли.

“Тук-так, тук-так!” – повторялось раз за разом, и на ум сама собой пришла старая песня, что пели в этих краях ещё до того, как построили первую кирху. О том, как горяч и ярок огонь во тьме, как быстры копыта конницы Одина, какие искры высекает она в тучах, когда несётся со звоном и грохотом в небесах в самую длинную ночь года, и как внимательно осматривает верховный бог свои владения, чтобы дать им сил и благоденствия на весь грядущий год.

Йенс не заметил, как ноги вместо льда ступили на промерзшую землю. Вышел из-за тучи щербатый, почти докрошившийся до корки, месяц, и вдруг что-то быстрое мелькнуло за спиной…

Шустро, как пёс на охоте, Йенс оглянулся на реку – и шагнул в лес: под защиту деревьев, скрипучих чёрных ветвей и сизых теней, свитых на снегу, словно копошащийся змеиный клубок.

Деревенские говорили, что найти дом Верены может не каждый. Кому-то он попадается сразу, а кто-то плутает часами, пока не сжалятся иные силы. Йенсу везло.

Он и был-то здесь всего пару раз: первый – когда чёрная хворь выкосила почти всю деревню, забрала их стариков… Когда заболела и заметалась в бреду молодая жена, Йенс не выдержал: на рассвете вошёл в лес, удивительно быстро увидел светлый домик Верены и саму хозяйку – юркую светловолосую девушку. “Завари этих трав”, – просто сказала она, и хватило всего одной чашки, чтобы Берта пошла на поправку. Второй раз Йенс решился идти, когда Господь несколько лет не давал им детей. В полдень он встретил Верену дородной, темноко́сой и черноокой и подивился, как изменилась она всего за несколько лет.

А сейчас заплутал, выбился из сил и почти отчаялся, пока, наконец, не заметил меж деревьев скат низенькой кровли. Дом словно скукожился, состарился, просел, утонул в лесном мху почти по самую крышу.
– Верена! – позвал Йенс.
Каркнул в ветвях ворон, но навстречу путнику никто не вышел. Йенс рывком распахнул дверь избушки.

– Ай! – резанул по ушам девичий вопль.
– Да что ж тебе неймётся-то! – запричитал старушечий голос.
– Проходи давай, холоду напустишь! – зычно прозвучало из избушки, и сильные руки втянули Йенса внутрь.

Глаза ещё не привыкли к темноте, а три голоса запели в ушах, перебивая друг друга:
– Значит, явился к ведьме в Йольскую ночь?
– Да ещё с молитвой, а? Просил оградить тебя от нечистой силы?
– …по пути к ведьме?
– В ночь, когда люди на этих землях – совсем не хозяева?

Затрепетало пламя свечи, и вся комната проступила из тьмы. Йенс моргнул, отшатнулся, различая перед собой три фигуры: тонкую девичью, дородную женскую и согбенную старушечью.

– Что я тебе сказала, когда пришёл за снадобьем для Берты? Чтобы больше духу твоего здесь не было! – бушевала меж тем черноволосая женщина.
– Много хочешь, Йенс, много просишь… – покачала головой девушка. – Разве моё лекарство тебе не помогло? А ты снова упираешься, снова пришел с судьбой спорить.
– И детишек Господь прибирает в любую ночь, – кивнула старушка. – Йольская ночь тебе чем плоха? Лучше не придумать – сам Один с мёртвым войском над землями летает, сам выбирает, над которой крышей пронестись, из какого дома душу забрать…

Слова о детях отрезвили:
– Мартин – наш единственный сын! – вскричал Йенс. – Просите что хотите, только дайте ему выздороветь! Вот, – он запоздало выложил на стол тряпицу с Йольским пирогом.

Женщины зашептались:
– Не стоило тебе приходить!
– А всё же отчаянный…
– Пирог из очага – это хорошо! Из самого сердца дома!

Младшая ведьма, не выдержав, протянула руку к пирогу, схватила, вдохнула яблочный аромат, заурчала довольно.
– Но этого мало, – прищурилась черноглазая в тусклом свете свечи и оглядела пришлого с ног до головы. – Отдай-ка мне свой плащ! Настоящая овечья шерсть, да и любовь в каждую нить вплетена…
Йенс побледнел:
– Как же я доберусь домой? Мне больше не в чем…
Женщина пожала плечами, и он запнулся, стянул с себя тяжёлую шерстяную ткань.

– Им подарки, а мне? – прошамкала старуха и задумалась. – Даю тебе то, за чем пришёл, только и ты обещай, – она выпрямилась, уставилась на него:
– Верни Смерти смерть, что ей причитается! Да и хватит с тебя!

Глаза её блеснули отсветом огня, и в тот же миг молодая полоснула ножом по своей ладони. Черноглазая зашипела и схватилась за руку с уже затянувшейся раной – ровно в том же месте, куда пришлось лезвие, а старуха улыбнулась и почесала шрам на сморщенной ладошке. А потом протянула Йенсу запечатанный глиняный горшочек размером с его кулак.
– Верена… Верена… Спасибо! – закивал Йенс, не зная, на кого смотреть: на девушку или женщину.
– Всё мы – Верена, – засмеялась старуха. – Иди, да учти – больше ты наш дом не найдёшь!

Как вышел к реке, он и сам не помнил. Как перешёл её – скользкую, заметённую – тоже. Лишь за пазухой, под нижней рубахой, поддерживал рукой драгоценную добычу. Только ступил на родной берег – и услышал…

Гул. Нарастающий, словно гром.
Стук копыт – будто грохот подков по камням, укутанным травой.
Смех, гомон и тонкий перезвон сотен бубенцов: всё ближе, всё громче, всё безумнее!

Бросился в снег.

Где стоял – там и упал ничком, только закрыл одной рукой голову, а второй прижал к сердцу заветное снадобье.

“Господи, спаси!”

Гвалт, гогот и ржание, топот сотен лошадей пронеслись над ним высоко – и очень близко, словно невидимые гонцы могли задеть его копытами своих коней. Йенс вжался в снег – и в этот миг всем телом почувствовал глухой удар, словно небо рухнуло на землю.

Дрогнула река.

Затрещал лёд, будто сама земля лопнула и закачалась. Громыхнуло, прокатилось, свистнуло в последний раз – и многоголосая орава промчалась дальше, затихая, растворяясь в чёрной небесной дали.

Йенс поднялся не сразу. Отдышался, унял скачущее сердце, встал, дрожа всем телом: и от холода, и от страха. Выпрямился, ступил на тропу к деревне, невидимую под снегом, но знакомую ему с детства. И – как только осмелился? – оглянулся на реку.

И обмер.

Меж льдинами, то всплывающими, то тонущими в спокойной воде, поплавком мелькала человеческая фигура.

Йенс и сам не понял, как прыгнул на лёд. Хоть кто спроси – не сказал бы, зачем вернулся, как оказался рядом с незнакомцем и нырнул в воду.

Холод сковал тисками, но Йенс схватил тонущего в охапку и потянул на свободу. И тут же что-то неведомое с силой дёрнуло вниз обоих… Йенс отпустил незнакомца, всплыл, схватил ртом обжигающего воздуха и тут же нырнул обратно.

И чудом нашёл человека под водой – его медленно тянуло вниз что-то тяжёлое, привязанное к руке прочным жгутом. Йенс с усилием стянул с руки привязь, рванул – и с облегчением почувствовал, как приближается поверхность.

Только на берегу он осознал, как намокла и потяжелела одежда, и запоздало подумал, что не отдай он плащ старухе – утонул бы сам… Отдышавшись, он взвалил спасённого – на удивление лёгкого – на плечи и зашагал к дому, уже не чуя ни холода, ни страха, ни удивления перед этой ночью, бесконечной ледяной ночью Йоля.

Сигберт привычно залаял, но, заметив хозяина и гостя, заскулил сипло, попятился и забился под дровницу. Берта вскочила от огня – не дремала, ждала. Заметалась взглядом от мужа к незнакомцу и обратно, и тут только Йенс понял, что за пазухой стало легко и пусто…

– Глинтвейна, – только и сумел проговорить он, опуская спасённого на широкую лавку и оседая следом.

Мартин спал: горячий, тихий. Берта суетилась над мужчинами: с одежды натекло, огонь печи делал своё дело, и скоро Йенс раскраснелся, отогревшись. Незнакомец оставался бледным и холодным – а когда он открыл глаза, они оказались невероятно голубыми – как небо зимним днём.

Гостя усадили за стол. Он принял угощение, но пить не спешил:
– Мне нечем отплатить за спасение, – заговорил он глухо. Йенс отмахнулся было, но он продолжил:
– Только одна ценность. История. Такая у меня будет плата за гостеприимство…

Веточка остролиста под потолком качнулась, как от ветра, и гость усмехнулся:
– Тогда тоже был Йоль. Над домом одного крестьянина пронеслась Дикая Охота. В пылу веселья один из всадников обогнал самого Одина – он разгневался, поразил коня и сбил его на землю вместе с седоком. А тот не просто упал – угодил в реку, что текла в тех краях. Всадник пробил лёд, провалился в холодную воду да запутался в узде своего же коня… И быть бы ему до весны во льдах, да только вытащил его добрый путник, что не боялся Дикой Охоты. Или просто не знал, что если пронеслась она над домом, то в доме кто-то умрёт? А потом и вовсе привёл мертвеца в своё жилище…

Берта побледнела, подалась вперёд, пытаясь закрыть собой Мартина.

– И был у крестьянина сын, – безжалостно продолжил гость. – И был уговор: вернуть Смерти смерть. Выменял крестьянин своё слово на снадобье, а снадобье потерял в ледяной реке…

Йенс окаменел, глядя на спасённого исподлобья.

– И решил крестьянин, что не отдаст сына. На исходе ночи, в последнюю минуту перед рассветом, вышел с гостем за порог. И в шаге от него, на земле, увидел свой же холодный труп – ещё из лесу не дошёл до дома, замёрз… Да только смилостивились над ним силы Йоля, дали душе попрощаться с женой и сыном.

Берта зарыдала, кинулась к мужу. Йенс обнял её, погладил по трясущейся спине:
– Смерти смерть вернуть… Сам согласился. Всё правильно. Главное – береги Мартина.

Он коснулся сына в последний раз и кивнул гостю. С тяжёлым сердцем шагнул к двери, зажмурился, распахнул её…

В шаге от порога, в пушистом снежном облаке, стоял живой конь.
– А вот и твой долг! – воскликнул гость, вскакивая в седло.

Йенс замер, не понимая. Всадник усмехнулся:
– У Смерти строгий счёт! Другая это история, крестьянин, моя – не твоя, скажи спасибо хитрой ведьме. Придумала она тебе уговор, забрала дары, в которых любовь теплится… В твоей истории всё иначе было. Разгневался Один, сбил всадника в реку, а коня его вовсе поверг молнией… И как вернуться им после Йоля в мир мёртвых? Остались бы оба на земле живых, недосчиталась бы Смерть того, что ей причитается. А ты вовремя на реке оказался, вызволил всадника, а коня его снадобьем напоил – растворил хитрый настой в реке. Теперь век с тобой не увидимся. Прощай, крестьянин!

Улыбнувшись, он пришпорил коня и с места взвился в небо – только колокольчики зазвенели в холодном воздухе. Йенс стоял, не в силах пошевелиться, и глядел им вслед.

…детский крик, отчаянный и резкий, раздался в доме, и что-то оборвалось внутри Йенса, лопнуло струной. Он рванул в комнату, чувствуя, как с каждым шагом холодеет и обмирает внутри…

Берта прижимала младенца к себе, а он вырывался из пелёнок, сжимая кулачки жадно и требовательно.
– Он не горячий, – пробормотала Берта, не понимая. – Просто проголодался. Он давно не ел, пока был жар, а теперь… Meine Liebe, наш сын здоров!

Йенс молча опустился на лавку и смотрел, как воркует над Мартином счастливая жена. Веточка остролиста сорвалась из-под потолка и опустилась рядом.

Первый луч солнца, живой и тёплый, прорезался на востоке.


Автор: Анастасия Кокоева