КОМА

К тому времени когда впервые обратил внимание на дверь, он был уже давно и прочно убежден в иллюзорности окружающего. Детские пазлы, разноцветные кубики, фигурки, разбросанные в пустоте капризной рукой, щедро разбавленные мыслящей двуногой плотью – все это перемешано так, чтобы замылить глаза, создать видимость неупраляемости хаоса, будто трактор и впрямь может собраться сам из груды металлолома. На самом деле ничего нет, и если мысли, рождающие реал, мыльными пузырями теснятся в черепной коробке и при выходе беззвучно лопаются,оставляя лишь печаль и неудовлетворенность – то какова им цена?

Сергей с детства задавался не слишком детским вопросом, который возник также из пустоты и томился умирающей мухой в паутине его ума – продолжит ли существование объект, если отвести от него взгляд? Папа и мама, приходящие в его мир по утрам, еда, одежда, путь, приводящий его в школу в среду таких же – куда уходит все, когда по вечерам он закрывает глаза и возвращается домой?

Там, в снах, был его дом, тут была его повинность. Звон будильника выводил его сквозь толщу воды на зыбкую и скользкую поверхность, как удар гонга выводит на ринг, к борьбе, к поражению или победе, но редко, редко, - случайная победа оплачивалась фальшивыми деньгами – они шуршали и тут же рассыпались в руках. Оставалась боль, разбитое лицо, ежедневный, бессмысленный труд. Там, куда он уходил ночью, были все ответы, на все вопросы, но чуть открывал глаза, - падал занавес, тайна, до поры. Он понимал без слов и букв к чему это все, и где на самом деле правда.
Нигде. Ее не было. Так называемый мир лишь пространство между зеркал.
Это снимало табу на любую ложь.
С годами он привык к такому, сам научился лгать, лепить из пластилиновой лжи разные вещи, которые на первый взгляд казались настоящими, громкими, вкусными, красивыми, ужасными, они плавали в пространстве вместе с такой же ложью чужих, объедками чьих-то жизней, он без труда и отвращения сам поглощал ложь, кормил ею других, но однажды, при взгляде на эту дверь, остановился, зацепившись чем-то большим, чем осязаемое.
Его взяло под ребра крюком.
И этот крюк был невидим.

Он часто бывал в том районе и подолгу сидя в машине, наблюдал, как из двери выходят две старухи. В оживленном потоке людей и машин они не могли раствориться так же, как масло не раствориться в в воде. Они были другие, совсем, его удивляло, что на это никто не обращает внимания. Людей не интересовал их вид, внешность, будто они были тени от деревьев. Каждый был погружен в себя и поток людей обтекал их, как камни в реке, но одна особенность в этих женщинах заставляла его, почему-то именно его всякий раз напрягаться до вздутых вен на лбу и непроизвольно сжимать кулаки – старухи выглядели полностью одинаковыми.
Они были отражением друг друга, две копии.
У всех близнецов в любом случае найдутся едва уловимые отличия, будь то родинка, элемент одежды, складки, расцветка или, в конце концов, прическа.
Чем пристальнее Сергей вглядывался в старух день за днем, тем больше приходил к выводу – у этих отличий нет.
Одеты в любую погоду всегда в одно, - черные тяжелые юбки до земли с траурными кружевами по низу, старомодного покроя пальто фиолетово-бордового цвета с засаленными локтями и карманами, на шее то ли пуховый платок, то ли шарф, скрывающий подбородок. Главной нотой их образа были лица, окаймленные беспорядочной гривой темных волос без признаков седины. Казалось, эти грязные, сбитые пряди жили своей жизнью, шевелились без ветра, окутывали их головы мрачным нимбом. Высохшие, восковые лица с проваленными ртами, с заостренными будто перед смертью, носами.
И глаза.
Ему никак не удавалось поймать, увидеть взгляд этих старух, они всегда смотрели себе под ноги, в сторону, никогда прямо, никогда на людей. Так тайком прячут нож, так наготове держат топор за спиной. Он откуда-то знал, что в их глазах смог бы увидеть ответ на свой детский вопрос, но старухи плыли параллельно, каждая в своем эшелоне, своей высоты.
Первой выходила та, что с пустым ведром. Всякий раз она была с пустым ведром, сновала неподалеку, скрюченная, шаркая по пешеходным переходам, пересекая перекрестки, туда и обратно. Водители как роботы тормозили, отдавали почтение, кто-то плевался, кто-то крутил у виска пальцем, но ни у кого не возникало сомнений. Никто не смотрел на нее так, как Сергей, никто не задался вопросом –
Почему. Она. Не уходит.
Какую карму, для кого она таскает в пустом ведре?
Сразу вслед за первой выходила другая, но ее ритуал был чуть сложнее. Она вытаскивала сумки и пакеты, пять или шесть, набитые барахлом, тряпками. Все сразу не унести и старуха поэтапно, неторопливо, одну за одной и все время возвращаясь, переносила весь этот скарб вдоль дороги, вдоль трамвайных путей наверх. Это продолжалось мучительно, долго, пока она не скрывалась за углом дома.
По вечерам Сергей наблюдал процесс, когда она возвращалась, так же как улитка волоча все это обратно в свою нору.
Иногда старухи пересекались на дороге. Этих моментов Сергей ждал и боялся больше всего. С тяжким комом в животе он прижимал лицо к лобовому стеклу и жадно тер глаза, и щипал себя, но все никак не мог выхватить точку, когда они сливались, на миг становясь одной, одним, - без слова и жеста друг другу, словно чужие, они расходились в стороны, волоча одна свое ведро, другая все переставляя пакеты с вещами.
Вначале он ловил себя, а потом и вовсе махнул рукой, приняв как факт, что уже специально приезжает, чтобы видеть старух. Наблюдать их, понять повадки, манеры, он ждал что они откроют рот, скажут слово, заговорят с кем-нибудь, оживут – он ждал доказательств, что это не сон и мир действительно существует, пусть и так убого, уродливо, отдельно, без него, только в ломаных отражениях витрин, игре теней, в кривлянии причудливых чудовищ, вызванных из пустоты то ли его воображением, то ли своим воображением дающих иллюзию жизни ему, Сергею.

Он понял что мир и он, это далеко не одно и то же, еще тогда, в детстве, когда полез воровать яблоки в колхозном саду и его взял в плен пьяный мужик, но почему-то с крыльями на спине, вырастающими прямо из грязного ватника. Неделю он держал его в сарае, бил и кормил зелеными яблоками.
- Кто ты, дяденька? Отпусти..
- Я жар-птица, малец... Был, вернее... потух... - пьяно варнякал пернатый псих, - да ты ешь, ешь.
И он ел. Он ненавидел их, зеленые, твердые как камень яблоки, но ел их так, что глотал вместе с ними кровь своих искусанных губ, он животным нутром чуял, что сейчас только физическая боль спасет его от безумия. Он жрал яблоки, чтобы выжить. И чтобы делать ночами подкоп в углу стены.
Когда чокнутый ангел умер, привалившись грузно к дверям снаружи и уже стал вонять, Сергей смог закончить подкоп, стерев пальцы до костей.
За ним никто так и не пришел.

С тех пор он усвоил, что боль так же иллюзорна как спасение, надежда.
И крылья, они необязательно для тех, кто летает.
Его мир сдвинулся, задрался словно старый линолеум на полу, и открылись сны. Он скрылся в сны, он понял что слова и смыслы так же лживы как боль, жизнь, смерть. Не имеет значения ничего, что может родиться в голове под действием просто плохого воздуха, случайно подцепленного вируса, плохой воды, мешка съеденных зеленых яблок, удара в челюсть. Под действием боли или радости.

Все лживо. Все изменчиво здесь, подвержено коррозии, коросте. Тлению. Глядя на старух, он чувствовал что именно это настоящее, это та точка, вокруг которой движется круговорот, он знал, что его тянет, влечет туда, что последние дни он все больше здесь, он почти уже все, и ничуть не удивился, когда стал трогать руками эту нарисованную дверь на кирпичной стене, через которую каждый день входят и выходят две странные старухи, ему не надо было догадываться, он точно знал, что сегодня, а может уже прямо сейчас уставшие бороться врачи, похожие на космонавтов в нелепых скафандрах, отключат его от аппарата ИВЛ, и он наконец с облегчением толкнет эту дверь, а она беззвучно откроется.

евгений борзенков