НА ЧЕРДАКЕ

Когда мне было двенадцать, умерла бабушка Тамара по материнской линии. В тот день я в первый раз увидел маму с заплаканным лицом, когда прибежал с улицы вспотевший и запыхавшийся. Мама обняла меня и сказала, что я уже большой. Она и папа уехали, а я остался один. Было страшно. Я долго не мог заснуть. Ночь как-то быстро схлынула, забрезжил ранний летний рассвет, и меня, наконец, сморило. А утром вернулся отец. Серьёзный и добрый, в этот раз он показался мне постаревшим.

Отец пожарил яичницу с колбасой, было вкусно. А потом поехали к бабушке. Мы жили на другом конце города. Нужно было долго добираться, с двумя пересадками.

Бабушка жила в частном доме на участке с длинным огородом, который я ненавидел из-за картошки. В мае сажали, летом окучивали и опрыскивали от жуков, а в сентябре копали… И казалось, что не было мучения больше, чем работать на огороде. А ещё бабушка сажала кабачки. Срывала молодые, резала тонкими кружочками, обваливала в муке и жарила на чугунной сковороде в пахучем масле… Переворачивала, смазывала майонезом с натертым на мелкой тёрке чесноком, накрывала крышкой — и дожаривала другую сторону. Какие же вкусные были эти кабачки!

С отцом мы ехали часа два. Сначала на автобусе до центра. Старый ЛиАЗ был битком, мы стояли сзади, пахло бензином, кружилась голова от крутых поворотов и покачиваний вверх-вниз, я смотрел в большое окно, и жизнь уезжала от меня в противоположную сторону. Потом пересели на троллейбус. И снова на автобус. Конечная — частный сектор. Шли до дома через посадки, мимо старого озера: раньше здесь был трест, который занимался выращиванием саженцев.

Дом, где жила бабушка, был сделан из шлака, сверху оштукатуренный и побеленный, с крышей в виде буквы «Л», его построил её отец Иван. Его жена, моя прабабушка Нюра, сидела у крыльца на деревянной лавке. Она была в черном платье, на голове — черный платок.

Увидев нас, Нюра улыбнулась, и когда мы подошли, объяснила, глядя мне в глаза:

— Тамаре воду из живота откачивали. Она в больнице лежала. И умерла.

Нюра перевела взгляд вниз, посмотрела на ноги в калошах. Я поздоровался, и мы с отцом прошли в открытую калитку, придавленную к забору красным кирпичом. А Нюра осталась сидеть на лавке.

В доме располагались три спальни, зал с большим телевизором и диваном. Кухня, ванная и веранда были в виде пристройки с плоской крышей.

В зале на табуретках стоял черный гроб. Горели тонкие свечи. И маленькая престарелая женщина тихим голосом читала Псалтирь. Тут и там на стульях и лавках, на которых были постелены одеяла, сидели родственники, которых я знал и не знал.

Вечер наступил скоро. Мама сказала, что она будет всю ночь сидеть с бабушкой. А завтра утром приедет автобус, и мы поедем её хоронить.

Меня положили в комнате с прабабушкой Нюрой. Старуха быстро заснула на маленькой кровати, а я лежал в разложенном кресле и смотрел на её белый лоб, и мне казалось, что она тоже умерла.

Из-за закрытой двери доносились молитвы и перешептывания. Я почти заснул и слушал их как в бреду. Но вдруг что-то странное и пугающее увидел рядом с кроватью прабабушки. Это был большой, размером с кулак, розовый огонек. Он был таким отчётливым и настоящим, но я не мог поверить, что вижу его. Я приподнялся и несколько раз моргнул. Это был действительно огонек, как от елочной гирлянды. Но откуда он взялся? Несколько минут назад его не было, я все время смотрел в эту сторону, в комнату никто не заходил. Мне стало страшно, я попытался позвать маму, но не смог произнести ни слова. Только открывал рот. Так и смотрел на розовый огонек до рассвета, замирая от страха. А потом сам не понял, как заснул.

Вскоре я забыл про розовый огонек. И отдался беззаботному детству, которое неминуемо заканчивалось.

После школы я поступил в университет. Он находился недалеко от бабушкиного дома — в нескольких остановках, до него можно было даже дойти пешком. Прабабушка Нюра была ещё жива. Мама договорилась, что я буду жить с ней, тихо себя вести, помогать. Мне досталась комната бабушки Тамары с кроватью-полуторкой и мягкой периной. В первую же ночь я вспомнил про розовый огонек и глазами попытался его найти. Но огонек спрятался и не появлялся. А может быть он жил только в комнате прабабушки Нюры, поэтому я его и не видел.

Я спал беспокойно и даже, по словам Нюры, говорил во сне. Она сказала, что смотрела, как я сплю.

Нюра просыпалась в шесть утра вместе с пиканьем радио «Маяк», слушала гимн, потом шла на кухню и готовила сырники, оладьи, блины. Я вставал в семь по будильнику весь разбитый, словно ночью работал на стройке, и шаркал в войлочных дедушкиных тапках на кухню, ел и постепенно просыпался. С Нюрой мы почти не разговаривали. Мы не были чужими, но не были и близкими.

По вечерам Нюра не ела, и мне приходилось готовить самому или довольствоваться щами. Выручали кабачки. Жарил в масле, как делала бабушка, но они не всегда получались. Чугунная сковорода долго нагревалась, и первая партия выходила сырой. Зато вторая — пережаренной, масло сильно темнело, и вкус был не тот. Пахло гарью, Нюра ругалась, просила закрыть дверь на кухню.

В первые выходные приехали родители. Привезли гостинцы. Я полез в сумки, начал вытаскивать, накинулся на пряники и колбасу, стал запивать холодным чаем, проглатывать куски не жуя. А потом пошли копать картошку.

Папа и мама легли в зале, в том самом, в котором стоял бабушкин гроб. Утром папа сказал, что кто-то ночью ходил по чердаку и не давал ему спать. Мама подтвердила, что тоже слышала шаги. И тут я вспомнил про розовый огонек, и у меня похолодела спина, стало страшно. Про шаги на чердаке Нюра сказала, что это домовой чудит.

Первую половину дня докапывали картошку, перебирали её. Поставили в мешках в сарай сушиться. Перед отъездом мама спохватилась и передала мне томик Чехова, который я просил привезти. А потом родители уехали, и мне стало грустно. Эту грусть я не мог долго побороть.

В тот вечер я лег рано, включил ночник над головой, и начал читать «Дуэль». Было зябко. Чтение шло хорошо. Я погрузился в книгу. Дочитал до эпизода, когда дьякон ест кабачки без перца: «Что ты говоришь? — ужаснулся Самойленко. — С перцем, с перцем! — закричал он отчаянным голосом, заметив, что дьякон ест фаршированные кабачки без перца». И я подумал, что я никогда не ел кабачки с перцем, мама и бабушка готовили всегда с чесноком. Мне так захотелось попробовать, что я тихо встал и пошёл на кухню. Жёлтые пузатые кабачки лежали в ящике под столом. Достал один, самый маленький, и отрезал штук десять колясиков. Внутри были семечки, я их очистил. Получились кругляшки с отверстиями. Чиркнул спичкой, запах серы ударил в нос, газ с шумом вспыхнул, я одернул руку — обжёг пальцы. Поставил чугунную сковороду. Плеснул жёлтого масла, подождал немного, положил кабачки. Потом полез по шкафам искать перец. Нашел горошком. Достал деревянную толкушку для картошки. Высыпал перец на доску и стал перетирать. Аромат душистого перца был потрясающий. Потекла слюна. Вилкой перевернул кабачки. Но долго терпеть не мог, через минуту снял, посыпал перцем и скушал полусырыми, обжег язык и губы, глотал почти не жуя. Всё-таки прав был Самойленко, с перцем они восхитительны!

Наскоро прибрался, выключил свет и пошел почти на ощупь через залу в свою комнату. Вдруг я отчетливо услышал шаги: кто-то ходит по потолку. Я замер в удивлении, а потом меня обуял страх. Но я, как человек нерелигиозный, не верил, что по потолку ходит домовой. Это был человек, из плоти и крови, я был уверен. Именно эти шаги слышали родители. Но зачем он ходит, что ищет или что прячет? Тихо-тихо я добрался до своей комнаты, отворил дверь, которая предательски скрипнула, и лег на мягкую перину. Шаги сначала прекратились, а затем возобновились. Ходили прямо над головой. Я заснул только под утро, а потом меня, усталого, разбудило радио. Я послушал гимн сквозь дымку наваждений и снова отрубился, а через час прозвенел мой будильник.

На кухне стояла тарелка с золотистыми сырниками, от которых шел пар. Нюра пила чай. Мы поздоровались, и я сказал про шаги на потолке.

— Это домовой. Беснуется, черт бы его побрал. Он забрал у меня Тамару, а теперь хочет забрать твоего отца. Нельзя ему у нас бывать…

Эти слова сначала не напугали меня — я тогда думал, что это все суеверия. Но вскоре мне пришлось вспомнить их.

В тот день было всего три пары. На третью профессор не пришел, и нас отпустили по домам. Я хотел есть, но первым делом решил покончить с чердаком. Деревянная лестница лежала на боку, прислоненная к дому. Я поставил ее. На чердак вела единственная дверь. Она не запиралась, и злоумышленник мог попасть туда только одним путем — приставить лестницу, как я, подняться и заниматься своими черными делами. Фонарик я привез из дома. Это был такой заряжающийся от розетки фонарь с аккумулятором. Он светил не ярко и разряжался, если долго лежал без дела. Но чтобы побродить по чердаку, его с лихвой хватит. Я поднялся по лестнице, открыл дверь. Страха не было, я знал, что никого там нет — лестница же была убрана.

Это был холодный чердак, посыпанный опилками. Стоять в полный рост можно было ближе к центру. А дальше приходилось пригибаться и перешагивать через многочисленные балки, обходить распорки.

Я обследовал чердак. Заглянул во все коробки — тут были коробки со старым ламповым приемником «Телефункен», елочными стеклянными игрушками, посудой, стекловатой. В отдаленном углу стояли разобранная детская кроватка и белый таз, в котором меня маленького купала мама. В коробках лежали игрушки: вертолет на колесах, матрешка с пробитым боком, мишка без одного глаза, пластмассовые пассатижи, поломанные машинки, солдатики и хоккей, который мне подарил Дед Мороз, когда мне было шесть лет. В общем, на этом чердаке оказалось мое детство. Было странно смотреть на все это милое сердцу старье.

Я спустился вниз и пошел в сарай. Там долго копался в дедушкиных ящиках и, наконец, нашел то, что хотел — проушины для навесного замка в форме буквы «Г». Они мне были как раз нужны. Ничего, что ржавые. Я их зачистил наждачкой, подобрал шурупы, взял отвертку.

Потом залез на лестницу и попытался прикрутить. Создать на весу нажимное усилие не получалось, и шлиц на шурупе быстро пришел в негодность. Я вытащил шуруп плоскогубцами, а потом вернулся с гвоздями и просто закрепил проушины на гвозди. Те гвозди, что были забиты в дверь, вылезли с обратной стороны, и я их загнул. Проушину, которая крепилась к стойке, посадил на длинные гвозди, десятку, получилось капитально. Попробуй, непрошенный гость, вытащи!

Потом я пошел к Нюре и спросил про навесной замок. Она сказала, что есть в ящике на веранде. Там оказался не один замок, а несколько. Я выбрал самый большой и запер чердак. Затем отнес лестницу в сарай, закрыл его на ключ, и стал ждать ночи. А чтобы было не скучно, продолжил читать Чехова с места про кабачки. Прочитал страниц двадцать и услышал четкие шаги. Кто-то ходил по потолку. Я медленно закрыл книгу и положил на тумбочку. Встал на кровать и стал слушать. Шаги были человеческие, четкие. Я вспомнил слова Нюры про отца. И вспомнил про розовый огонек. Мне тогда показалось, что шаги и розовый огонек чем-то связаны. Уж не прабабушка ли ходит по потолку? В ужасе от этой мысли я укутался в одеяло.

Шаги не прекращались. Я тихо встал, взял фонарик и подошел к двери в Нюрину комнату. Прислушался. Шаги слышались гулко. Я хотел открыть дверь и посмотреть, на месте ли прабабушка, но не решился. Прошел в коридор. В нем было небольшое окошко, через которое как раз просматривалась дверь чердака. Было темно, но я различил, что замок висит на своем месте.

Вот и настало время проверить суеверия. Или мои знания и убеждения не так хороши? Надо было решаться. Шаги не прекращались. Я отворил дверь и вышел во двор. Посветил фонариком — замок висел на проушинах, все было в порядке. Я вернулся в дом, надел штаны и майку, кроссовки, положил в карман маленький нож, которым чистят картошку, взял ключи от сарая, вытащил лестницу из сарая, притащил, прислонил к стене.

Залез на лестницу и, ни секунды не сомневаясь, быстро открыл замок. Посмотрел вниз — и увидел старый ковер, напоминающий тот, по которому водил маленьким пальчиком, очерчивая черные контуры странных фигур.

Время пришло. Я уверенно взялся за ручку и резко дернул на себя. На секунду показалось, что конец лестницы отошел от стены. Я посветил фонариком в темную муть чердака. Жидкий луч в тревоге выхватывал коробки, балки, которые были видны через густой дым пыли, словно тут недавно действительно кто-то ходил. Но я понимал, что это невозможно. Поэтому без страха поднялся еще на две ступеньки и шагнул внутрь. Прошел несколько шагов, пошарил фонариком, свет пробирал неистовую темноту. Никаких чудищ, только мои страхи. Они постепенно растворялись. Я выключил фонарик и пошел назад к двери. Дошел, взялся за край дверной коробки. А дальше — как в тумане. Ничего не помню.

Очнулся в больнице. Рядом сидел отец. Он улыбнулся и сказал, что я сломал правую ногу в двух местах и у меня повреждено правое плечо, есть подозрение на сотрясение мозга. Нюра нашла меня в шесть утра, когда проснулась вместе с радио. Вызвала скорую, позвонила родителям.

Я трудно восстанавливался. Перелом оказался сложным, а еще постоянно ныло плечо и болела голова.

Меня выписали из больницы, но не было смысла пока оставаться у Нюры, отец отвез меня на такси в нашу квартиру. На костылях из-за больного плеча я ходить не мог. И родители купили по объявлению в газете старую коляску с двумя большими и двумя маленькими колесиками. У нее постоянно спускалась левая шина на большом колесе, и отец, когда приходил с работы, подкачивал.

Через пару недель после того случая Нюра заболела. Мама уехала к ней. А через несколько дней позвонила и сказала, что прабабушка умерла. Отец сказал, что пойдет в магазин и спросил, что надо купить. Я попросил кабачков. Он сходил в магазин, накупил сладостей и фруктов, колбасу, яйца. Кабачков не было. И потом сказал, что завтра ему нужно будет уехать. На следующее утро папа пожарил яйца с колбасой. Это была самая вкусная яичница на свете! Он уехал, и я остался один.

День быстро растаял. Ночь я провел в страхе, заснул под утро. А потом меня разбудил поворот ключа. Сердце забилось в предчувствии чего-то неотвратимого, страшного. Это была мама, я узнал ее по шагам. Она вошла, заплаканная, в комнату, быстро подошла ко мне и обняла.

— Папа умер, — сказала она.

Я заплакал. Предсказание Нюры сбылось.

Потом мама рассказала, что в ту ночь она, отец и родственники слышали топот по потолку. Кто-то быстро и уверенно ходил в тяжелых ботинках. Отец лег на мою кровать. Мама пришла много позже, когда шаги по потолку прекратились, легла рядом и почувствовала, что он ледяной — костлявая забрала.

Через много лет я пытался поговорить с мамой об этих шагах, но она всё отрицала и говорила, что это выдумки, что никаких шагов не было, а мне все приснилось. По ночам я просыпаюсь в поту, болят плечо и нога, одеяло скомкано, подушка мокрая, жжет холодом шею, и я понимаю, что все это было правдой.