°•..| Литературный Журнал |..•° 
▌ Старые мысли старой: Knyazhna
Написать тебе? Но о чем? Ты ведь прекрасно знаешь, что я не умею просто и красиво писать об обычных вещах. Только надрывно, болезненно. Мой внутренний мир пуст и черен как сажа - оттуда ничего красочного не выходит. Только серая, тягучая безнадежность.
Я не могу писать о прошлом. Когда я это делаю, то чувствую себя старой сломанной куклой, которой выкручивает суставы малолетний бездельник. Все глаголы неожиданно пропадают, и остается только странная, ржавая струна, тренькающая на одной унылой ноте: боль-но, боль-но, боль-но...
Нет, конечно, со временем эта боль становится повсеместной, постоянной, как зубная. С ней срастаешься, приучаешься жить с ней как с чем-то нормальным. И она больше не сводит с ума. От нее больше не хочется лезть на стену, писать грустные стихи, так пугающие маму, и изображать из себя Электроника, который ничего не чувствует и никогда не плачет.
Знаешь, я никогда не требовала в своей жизни присутствия другого человека, - любой человек, подошедший слишком близко, всегда воспринимался мной как досадное недоразумение, помеха, аномалия, соринка в моем безупречном глазу, в конце концов... Потому что состояние одиночества для меня нормально. Оно заложено в меня природой. Я не считаю его неестественным. Да-да, бывают еще на свете люди с таким вот психологическим уродством. Такие, как я, выживают на необитаемых островах и не только не сходят с ума - они даже не сбиваются с мысли. Было бы что пожрать! А поболтать и с собой можно, если уж очень захочется.
Я не умею говорить о настоящем. Как-то это вымученно получается. Даже самые веселые моменты приобретают оттенок легкой меланхолии. Моменты душевного подъема сменяются какой-то серостью, депрессивностью, ниочемностью...
Я люблю летное поле. Аэродромы. Готова гулять часами, смотреть часами. Как легко и красиво приземляются самолеты, как устало и тяжело карабкается в небо старый, огромный, потрепанный борт "Трансаэро". Как ползет на свою стоянку "ЭйрСатана". Как серое самолетное пузо проносится прямо над твоей головой - и ветер уносит твою шапку...
Я не умею писать о других людях. В моих текстах счастливые люди выглядят не так уж счастливо. Даже вон та парочка, что зябко жмется друг к другу на лавочке в парке, - он обнимает ее, а сам провожает взглядом каждую мимо проходящую юбку.
Никому, никому нельзя верить. Особенно тому, кого, как тебе кажется, ты любишь. Все они предают. Все уходят. И не оставляют тебе ничего, кроме горечи и неумения жить в одиночестве, в половину себя, в половину сердца, в половину души.
Рассказать тебе о том, как умирают близкие, родные, незаменимые? О чувстве неизбежности, неизменности, неизбывности? О понимании и отрицании этого факта? О пяти стадиях скорби: неверии, гневе, депрессии, осознании и принятии? О чувстве глубокого вакуума, в котором ты вязнешь, как в грязи?
Рассказать о том, что делает нас человечнее? Или вовсе лишает нас этого качества? Нет, вовсе не наши поступки, а наше восприятие действительности. "Я воспринимаю это так - поэтому я чувствую то - потому я делаю это". Не иначе. "Я воспринимаю мир как огромную тарелку супа, поэтому я чувствую себя рыбой и всплываю кверху брюхом". "Нет ничего хуже, чем быть жестоким к своим близким, но ко мне были жестоки, я чувствовал боль и хочу, чтобы они ее тоже почувствовали".
А ты знаешь, что от стрельбы из классического лука пальцы стираются в кровь, как от гитарных струн? Что ночь еще более черна в лесу, в самой его глубине, когда кроны деревьев закрывают все небо? Что лошадиная шерсть пахнет молоком, а лошадиное молоко - шерстью? Что даже самое необъятное чувство измеряется временем его присутствия в нашей жизни? Что у всего самого лучшего есть конец. Черта. Рубеж. Последний предел. За которым только голые чувства: обессилие, обезножие, обескровие, обескожие.
Вот тогда не остается ничего, кроме пустоты внутри тебя. Еще одного уродства, еще одной дыры в фундаменте твоего постылого душевного мирка, который кто-то считает богатым и цельным. А на самом деле там пусто. И все, что наполняет его, тоже эфемерно: эхо чужих слов, чужих чувств, чужих поступков. Вот мы и подошли к главному уродству моей сущности: неспособности полноценно чувствовать что-либо, воспринимать мир и людей. Неспособности быть собой.
Я пуста.
И ты все еще хочешь, чтобы я писала тебе?
▌ <<< Вернуться к списку тем Альманаха
Написать тебе? Но о чем? Ты ведь прекрасно знаешь, что я не умею просто и красиво писать об обычных вещах. Только надрывно, болезненно. Мой внутренний мир пуст и черен как сажа - оттуда ничего красочного не выходит. Только серая, тягучая безнадежность.
Я не могу писать о прошлом. Когда я это делаю, то чувствую себя старой сломанной куклой, которой выкручивает суставы малолетний бездельник. Все глаголы неожиданно пропадают, и остается только странная, ржавая струна, тренькающая на одной унылой ноте: боль-но, боль-но, боль-но...
Нет, конечно, со временем эта боль становится повсеместной, постоянной, как зубная. С ней срастаешься, приучаешься жить с ней как с чем-то нормальным. И она больше не сводит с ума. От нее больше не хочется лезть на стену, писать грустные стихи, так пугающие маму, и изображать из себя Электроника, который ничего не чувствует и никогда не плачет.
Знаешь, я никогда не требовала в своей жизни присутствия другого человека, - любой человек, подошедший слишком близко, всегда воспринимался мной как досадное недоразумение, помеха, аномалия, соринка в моем безупречном глазу, в конце концов... Потому что состояние одиночества для меня нормально. Оно заложено в меня природой. Я не считаю его неестественным. Да-да, бывают еще на свете люди с таким вот психологическим уродством. Такие, как я, выживают на необитаемых островах и не только не сходят с ума - они даже не сбиваются с мысли. Было бы что пожрать! А поболтать и с собой можно, если уж очень захочется.
Я не умею говорить о настоящем. Как-то это вымученно получается. Даже самые веселые моменты приобретают оттенок легкой меланхолии. Моменты душевного подъема сменяются какой-то серостью, депрессивностью, ниочемностью...
Я люблю летное поле. Аэродромы. Готова гулять часами, смотреть часами. Как легко и красиво приземляются самолеты, как устало и тяжело карабкается в небо старый, огромный, потрепанный борт "Трансаэро". Как ползет на свою стоянку "ЭйрСатана". Как серое самолетное пузо проносится прямо над твоей головой - и ветер уносит твою шапку...
Я не умею писать о других людях. В моих текстах счастливые люди выглядят не так уж счастливо. Даже вон та парочка, что зябко жмется друг к другу на лавочке в парке, - он обнимает ее, а сам провожает взглядом каждую мимо проходящую юбку.
Никому, никому нельзя верить. Особенно тому, кого, как тебе кажется, ты любишь. Все они предают. Все уходят. И не оставляют тебе ничего, кроме горечи и неумения жить в одиночестве, в половину себя, в половину сердца, в половину души.
Рассказать тебе о том, как умирают близкие, родные, незаменимые? О чувстве неизбежности, неизменности, неизбывности? О понимании и отрицании этого факта? О пяти стадиях скорби: неверии, гневе, депрессии, осознании и принятии? О чувстве глубокого вакуума, в котором ты вязнешь, как в грязи?
Рассказать о том, что делает нас человечнее? Или вовсе лишает нас этого качества? Нет, вовсе не наши поступки, а наше восприятие действительности. "Я воспринимаю это так - поэтому я чувствую то - потому я делаю это". Не иначе. "Я воспринимаю мир как огромную тарелку супа, поэтому я чувствую себя рыбой и всплываю кверху брюхом". "Нет ничего хуже, чем быть жестоким к своим близким, но ко мне были жестоки, я чувствовал боль и хочу, чтобы они ее тоже почувствовали".
А ты знаешь, что от стрельбы из классического лука пальцы стираются в кровь, как от гитарных струн? Что ночь еще более черна в лесу, в самой его глубине, когда кроны деревьев закрывают все небо? Что лошадиная шерсть пахнет молоком, а лошадиное молоко - шерстью? Что даже самое необъятное чувство измеряется временем его присутствия в нашей жизни? Что у всего самого лучшего есть конец. Черта. Рубеж. Последний предел. За которым только голые чувства: обессилие, обезножие, обескровие, обескожие.
Вот тогда не остается ничего, кроме пустоты внутри тебя. Еще одного уродства, еще одной дыры в фундаменте твоего постылого душевного мирка, который кто-то считает богатым и цельным. А на самом деле там пусто. И все, что наполняет его, тоже эфемерно: эхо чужих слов, чужих чувств, чужих поступков. Вот мы и подошли к главному уродству моей сущности: неспособности полноценно чувствовать что-либо, воспринимать мир и людей. Неспособности быть собой.
Я пуста.
И ты все еще хочешь, чтобы я писала тебе?
▌ <<< Вернуться к списку тем Альманаха
0 
2 
0  |  |  |
Для добавления комментариев необходимо авторизоваться
°•..| Литературный Журнал |..•° 
Санта-Барбара
Построй самый большой и красивый мегаполис!
