10 июл 2020 
Limit 
: 
Limit : Личный состав.
Не любим мы его, хоть ты тресни. Сильно не любим. Хотя – должны. Полагается его всячески холить и лелеять, регулярно целовать в задницу. А он, этот самый личный состав, очень прекрасно знает, что мы должны его туда целовать, и для этого всякий раз норовит к нам своей задницей повернуться. Подставить её для поцелуя, после которого с чистой совестью нагадить нам на голову.
Этого, конечно, допускать нельзя. Нужно, улучив момент, вогнать ему туда стержень побольше, чтобы у него появилась военная выправка и любовь к службе. Это всем известно. Любой командир скажет, что все эти горы руководящих документов, приказов, директив, наставлений и рекомендаций о том, как нам надо облизывать личный состав, души в нём не чаять, всячески поощрять его к исполнению своего воинского долга, воспитывать его, умело сочетая меры убеждения и принуждения, петь ему на ночь песенку и носить в гальюн на руках – всю эту чушь придумывают недорезанные политруки, присосавшиеся к Родине намертво.. Придумывают для того, чтобы по исторически свойственной им подлости и склонности к безделью, свалить на командира весь груз ответственности за каждого вверенного ему урода. Совершает урод какой-нибудь уродский поступок, кто виноват? – командир: недолизал дитю, недовоспитывал мальчонку-несмышлёныша. Мама, которая, собственно, вкупе со средней школой, урода и изготовила, будет орать на командира благим матом, как же это он довел её лучшее в мире чадо до ручки, а вышестоящие политические работники будут вторить ей, брызжа слюной: вот он, сука, главный негодяй! Командир. Бейте его.
Всю эту руководящую воспитательную макулатуру нужно пачками нести в гальюн для непосредственного там использования. Больше она ни для чего не годится. Потому как, если дегенерату призывного возраста мамами и школами не было привито ничего светлого, то только страх заставит его служить Родине как следует. Страх и постоянное чувство вины перед своим командиром. И вот воспитание этого замечательного чувства – и есть наша основная задача, верьте мне, люди. Вот и наш замечательный классик – товарищ Соболев Леонид в своём «Капитальном ремонте» взывал к нам: «…матроса нужно ставить раком, а если вы не сделаете этого, то он вас поставит раком – и тогда всему флоту крышка». А «Капитальный ремонт», между прочим - официально рекомендованная настольная книга советского морского офицера.
Вот, к примеру, матрос Андрюша Ногаев. Был изгнан с первого курса военно-морского училища за тупость и разгильдяйство, и направлен на флот для дальнейшего прохождения срочной службы. Этакий подарок флоту, училищный выкидыш, продукт отторжения системы. Когда я шёл от корабля к штабу дивизиона, впервые увидел его похабную рожу в курилке, и про себя посмеялся: кому-то ж достанется такое счастье. Как выяснилось, смеялся я над собой. Для этого меня и вызвали в штаб, чтобы осчастливить безмерно. Делать нечего: вызвал старшину команды – принимай молодое пополнение. (Принимать там особо было нечего: вещевой аттестат – пять килограмм истлевшей ветоши). Пролистал его документы – это ж песня! Тактико-технические характеристики устойчиво сформировавшегося ублюдка. С замусоленных страниц на меня хлынула вся боль его прежних начальников, весь тот кошмар и великие страдания, пережитые ими в процессе воспитания этого защитника Отечества. Бедные люди.
Потом я поставил Андрюшу перед собой в каюте и начал объяснять вежливо, что к чему: куда он попал, и что от него требуется. А он, сукин кот, ухмыляется куда-то в сторону мерзкой ухмылочкой, глазки в подволок закатывает, зубиком цыкает. А потом и говорит мне снисходительно так, словно глупому ребенку:
- А оно мне надо?… Мне до дембеля перекантоваться…
Он в училище офицеров ниже капитана первого ранга в упор не замечал, их там как собак нерезанных – плюнуть некуда. А тут какой-то старший лейтенант ему жизнь объяснять удумал. Треснул я его в лоб для начала, не слишком так - для общей бодрости. Андрюша сел жопой в мусорную корзину и выпучил глаза в крайнем удивлении. Такое обращение, судя по всему, ему было неведомо. Я приблизился вплотную, нагнулся и заорал дурным голосом прямо в его изумлённую рожу:
- Сдохнешь тут, сука, до своего дембеля!!! Понял?!…
Да нет, конечно, не понял. Таращится только испуганно, как баран. Но и это уже позитивный момент. Для устранения пробелов в воспитании урода я вызвал Главного корабельного Стоматолога – боцмана Серёгу Великорецкого. Потомственный донской казак Серёга рассёк воздух кожаной нагайкой:
- Так ты, сынок, Родину не любишь?…
Легонько поднял его за шиворот, встряхнул и понёс учиться любить Родину. Андрюша сушил трюма, мыл гальюны и драил палубу до глубокой ночи, подгоняемый свистящей казацкой плёткой. А потом тщательно готовился к утреннему осмотру, стригся, мылся–брился, стирался и наглаживал робу. С утра в строю стоял уже совершенно другой человек, подтянутый и начищенный, с осмысленными живыми глазами, наполненными готовностью к немедленному подвигу.
И начал Андрюша служить. Меня он боялся панически, так как я регулярно вбивал в него военно-морской дух. Это было периодически необходимо, потому как не пакостить Андрюша не мог. Натура такая. Вот, например: иду я как-то по штормкоридору, на сход спешу.. Время – 19 часов. Гляжу – приоткрыта дверь в пост № 2 ВЧ-блоков. А пост этот, к слову, режимный, святая святых под семью печатями. Там сплошь секретная техника, поэтому открыт он просто так быть никак не может. Как же так, думаю, кто ж посмел? Захожу тихонько – вижу свою секретную аппаратуру, а на ней – чугунный бачок литра на два. В бачке - натужно гудящий самодельный кипятильник. Рядышком всякий харч разложен. Тут же сидит Андрюша Ногаев, ждёт, когда оно закипит. Это он, скот, решил тут себе гнёздышко свить, посреди государственных секретов. Чтобы залить их чаем и измусолить в жратве.
- Ты что ж, - говорю, - аборт училищный, удумал, падла?
Увидел меня Андрюша – испугался. Разволновался, как поросёнок в мешке, засуетился, глазками забегал, несёт скороговоркой какую-то нелепицу. Я, естественно, бачок перевернул на палубу, кипятильник изничтожил, Андрюшу отругал матом. Объяснил ему доступно, что совать своё рыло ему сюда не положено. Велел сей же час навести тут порядок, чтоб всё сверкало, как в операционной, помещение и ключи сдать под охрану дежурному и больше здесь никогда не появляться. А то обещал яйца вырвать: очень злой был. Ногаев, ползая в луже чая и судорожно возюкая по палубе грязной ветошью, противно гундосил и клятвенно обещал всё исполнить в лучшем виде.
Наутро прибываю со схода на корабль, настроение – преотличное. Прохожу по коридору – так и замер в столбняке. Де-жавю, что ли, еб твою мать? Приоткрыта дверь всё в тот же пост ВЧБ № 2. Не может быть, думаю, неужели ещё не закончил? Прибирался всю ночь, белил-красил? Цветочки выращивал? Ай, молодца…
Никогда не следует думать о людях лучше, чем они этого заслуживают. Захожу в пост - и моё отличное самочувствие начало лавинообразно переходить в нездоровую вибрацию организма. На моей суперсекретной аппаратуре стоит чугуниевый бачок, уже другой – литров на пять, в нем ревёт кипятильник. Тот же самый - ужасный, опасный для жизни, наспех реставрированный кипятильник. Рядом сидит этот уйок Андрюша, но уже не один: привёл корефана с БЧ-5. Сидят – ведут светскую беседу. Чай в бачке бурлит вулканом и выплёскивается через край.. Увидал меня Ногаев – затрясся, как паралитик, заголосил, запричитал, заблеял овцой. А теперь угадайте, товарищи политруки, какие воспитательные меры я применил к данному военнослужащиму?...
Вот такой падлючий матрос попался. Справедливости ради надо отметить, что, конечно же, не только физическим воздействием я пытался воспитывать Андрюшу в процессе совместной службы. Проводил с ним занятия, душеспасительные беседы, убеждал, наставлял на праведную жизнь. Только пустое всё это. Андрюша, почуяв слабину, моментально наглел на глазах, засовывал руки в карманы, прислонялся к переборке и объяснял мне ласково, на чём он вертел эту мою службу ратную вместе со мной. И я очень огорчался.
- Ногаев, - говорил я ему с досадой, - вы – несчастный человек.
- Это почему – несчастный?, - с вызовом вопрошал Андрюша, отставив ножку.
- Это потому, что вы не осознаёте всей степени собственного уёства, - говорил я, вздыхая, и прогонял его вон с глаз долой.
Крайне омерзительная личность… Но, видать, крепко я держал его за глотку, не давал разгуляться его сволочной натуре. Потому, что через некоторое время он сиганул с борта на пирс и был таков. На языке политруков это называется СОЧ – самовольное оставление части, а по нашему – убыл в Сочи. Правда, перед этим успел совершить последнюю свою подлость: вогнал мне иголку в кабель электропитания радиолокационного комплекса. Ловили Андрюшу всем экипажем, искали целую неделю – как в воду канул, сучёныш. А потом вдруг приходит телеграмма за подписью начальника штаба флота: мол, матрос Ногаев проходит дальнейшую службу во флотском экипаже города Владивостока. Требую, мол, рассчитать его полностью, снять со всех видов довольствия. Укомплектовать его вещевой аттестат и вместе со всеми документами доставить по новому месту службы. И чтоб доставил, самое главное, лично командир боевой части – и написана моя фамилия. Ах ты сука! Оказалось, у него родной дядюшка – старший мичман – трудится где-то при штабе флота. Выполняет свой воинский долг, присосавшись к какому-то кровеносному сосудику у высших эшелонов власти. Вот и расстарался для любимого племяша. И всё было сделано по-тихому, мирком-ладком, без полагающихся в таких случаев разбирательств, оргвыводов и наказаний командиров. Дядя-то, наверняка отлично знал всю скотскую сущность своего родственничка, а потому ходатайствовал пургу не поднимать. Пришёл, видать, к начальнику штаба, и сказал: так мол и так, Иван Петрович, мечтаю племянника перевести поближе к дому, взять под своё крылышко, подпишите-ка телеграммку и нате вам магарыч.
Короче, поимел меня Андрюша, как ребенка. Делать нечего: собрали мы с миру по нитке ему приличную одежонку, вместо его ветоши, упаковали, и повёз я её в город Владивосток. Сам, лично. При этом сильно мечтал Андрюшу умертвить. Удавить его собственными руками, и потом долго пинать ногами мёртвое тело. Однако ж, не судьба мне была попрощаться с Андрюшей как следует. Там, в экипаже, увидал он меня ещё издали, с лица сошёл, и как ветром его сдуло. Схоронился где-то, сучий потрох.
И что это я только эту сволочь так подробно вспомнил? Были и другие индивидуумы – масса уникальнейших экземпляров. Всех описать бумаги не хватит. Одного дегенерата, Серёгу Копылова, я искал по всему Дальнему Востоку. Колесил родные просторы с группой захвата, имея при себе пистолет и наручники, устраивал на него засады, как на дичь, в местах вероятного появления. А он к тому же радист – носитель сведений, составляющих государственную тайну. Два раза его ловил и водворял на корабль. Спрашиваю его:
- Я ж тебя, гадёныш этакий, пальцем никогда не тронул, нянчился с тобой, как с придурком, жопу тебе подтирал, сопли, песенку на ночь пел. Что ж ты бегаешь от меня, парнокопытный?
- А я, та-щ, укачиваюсь. Морская болезнь, понимаете?...
Понимаю, конечно, как не понять, блядь ты такая... Сука – не матрос.
Да уж, не любим мы их. И за что ж их любить-то, скажите на милость? Когда они по три года служили – да, случались хлопцы достойные. Можно было что-то доверить. Уходили красиво, оставив на корабле о себе хорошую память, потом письма писали трогательные. Оно и понятно: система воспитания была в стране. Октябрята – правильные ребята, пионеры – всем примеры, комсомольцы - добровольцы. Приходили после десятого класса, с институтов - нормальные люди со здоровой психикой. А когда Миша Горбачев сдал Союз - попёр всякий сброд. Либо ярко выраженные дебилы, у которых не хватило ума откосить от армии, либо простые крестьянские парни с образованием в три класса и интеллектом табуретки. Есть и такие, что целенаправленно идут служить Родине, чтобы их не замели на нары. Ввиду хронического недобора, присылают всех подряд: сплошной букет различного рода физических и психических отклонений от нормы. У меня были радисты, имеющие дефекты речи, сигнальщики с астигматизмом зрения. Больные, хромые, слепые, тупые, пришибленные, неврастеники, склонные к суициду – вот и весь контингент краснофлотцев. Но это еще не самое страшное. Вся беда в том, что у них внутри – там, где человеку полагается душа – ничегошеньки нет. Никакого вам патриотизма, ответственности, воспитания – ничего святого. Вместо этого ихнее нутро под жвак забито всяческим дерьмом. Пообщаешься с таким воином десять минут – глаза на лоб лезут, страшно становится, ей-богу. И вот считается почему-то, что святая обязанность командира осуществлять перевоспитание этих шимпанзе, переделывать их в людей. Причем, если оно через три дня от вас сбежит, или сотворит какую-нибудь гадость – вы всё равно будете главным виновником за то, что в эти три дня не воспитали из него примерного воина.
И вот такие орлы олицетворяют теперь нашу Красную Армию и Флот. И всего-то у них делов – попридуриваться пару лет, навредить как можно больше, сломать всё, на что ума хватит, и уйти домой – рассказывать там, как всё на флоте плохо.
У каждого уважающего себя командира есть в сейфе такая специальная папка, где собраны документальные свидетельства всех негодяйских поступков любимого личного состава. Называется «Объяснительные записки». У меня она была толстенная – как «Война и Мир». За многие-многие поколения негодяев. Это, как правило, безграмотные, сбивчивые и бестолковые писульки, поражающие своим идиотизмом. Бывают, однако, оригинальные вещи, даже шедевры. «…Была темная лунная ночь. Я стоял на вахте. Всё небо было в звёздах, я засмотрелся на них, и мне стало грустно. Я вспомнил дом, родных и близких. Выпил бутылку водки, привёл себя в нетрезвое состояние, чтобы заглушить тоску. Этим я нарушил главу № 9 Корабельного Устава ВМФ-78 года. Употреблял в одиночку с 2.00 по 2.30, 12 сентября 1993 г.. Где взял – совсем не помню…».
А вот объяснительная матроса Кабанова, написанная в состоянии полнейшего нестояния: буквы разного размера, строчка на строчку, будто курица левой ногой писала. «Настоящей докладываю, что я матрос Кабанов – алкоголик. Жить не могу без синявки. (стеклоочистительная жидкость «Нитхинол». – Авт.). Прошу сдать меня в дурдом…». В тот раз они нажрались впятером; всех взяли тепленькими в ЦПУ корабля в три часа ночи. Построили мы с помохой всю компанию в душевой по форме «ноль». Стоят – качаются, как дубовая роща - смешно смотреть. Пока ехала машина из комендатуры, проводили над ними дознание. Спрашивали каждого поодиночке: зачем пил? Какой повод? Дурацкий вообще-то вопрос – получали такие же дурацкие, бессвязные объяснения. Во всех причинах наблюдалась одна и та же тенденция: драма личного характера. Заболела бабушка, сестрёнка с мужем развелась, бросила девушка, сука, папа спился и метелит маму за её постоянное блядство, и т.д. и т.п. Один Толик Кабанов тихонько хихикал в конце строя – у него не было никакой причины.
- А я вот хочу пить – и пью. Люблю я это дело…
Потом задумался и тихо добавил:
- Тут сейчас дерут меня, а дома - мой корефан дерёт мою невесту …
От этого умозаключения Толик заходился весёлым смехом. Радовался, как ребёнок, никак не мог успокоиться. Пьяные, безмозглые дети…
А вот творчество народов мира, братьев наших по разуму: «…бил дрищ по башка, адын раз ему сказаль – всё по ху… Заепаль баец, плахой баец. Всех байца убью – пускай дэсят лет дадут…». Это Гоша Тухтаров, узбэк. Командир отделения рулевых. Служил Родине три года. Воспитывал молодёжь, пришедшую по первому двухгодичному призыву, заставляя их ночью биться головой в переборку. При этом сам лежал в койке и давал отсчёт. Я зашел в кубрик и увидел эту картину: стоят тела в трусах и долбятся лысыми черепами в шпации. Чтобы выяснить, кто воспитатель, начал тренировать весь кубрик, объявляя подъемы и отбои неисчислимое количество раз.
- Зачем, та-щ?... Падъём – атбой, падъём – атбой… На хуй нужьн такой спат?..., - не выдержал Гоша и честно сознался в проявлении неуставных взаимоотношений к «плахим байца».
Когда Гоша прибыл служить, он по-русски знал всего несколько слов, преимущественно нецензурных. Я помню, как их, человек десять молодого пополнения, повезли в город, в культпоход. Чтобы обогатить культурно их съёжившиеся мозги. Боцман Юра Чепкасов привел их строем на пассажирский пирс, разошлись – ждут катер из города. Разомлели под летним солнцем, курят, чешут языками, ржут, как лошади. Один Гоша сел в сторонке на пал, бескозырка – на коленке, задумался, глядя на воду. Лето, жара, море играет бликами. Загрустил матрос Гоша, вспомнил Ташкент, дыни-персики. Там хорошо, там мама, а тут… Эх, блят… И вдруг на пирс влетела какая-то совершенно взбалмошная, жизнерадостная и бойкая бабуля, и давай трещать без умолку. Пристаёт к матросам с пустыми разговорами – крайне активная старушенция.
- Ой, матросики!... Какие все беленькие, нарядные, хорошенькие! Прямо как с картинки! Сыночки вы мои, счастье-то какое!… Тра-та-та, тра-та-та…
Матросы косились на неугомонную бабулю и вежливо молчали, хотя наверняка имели, что ей сказать. Бабка выработала ресурс, но тут увидела грустного Гошу. Моментально подскочила к нему и, узрев свободные уши, затараторила с новой силой:
- А ты, чернявый, чего загрустил? По мамке небось скучаешь? Да? Сколько служить-то осталось?...
И Гоша задумчиво ответил, глядя вдаль печальными глазами:
- До хуя, бабка… Это пиздэц…
Старуха исчезла, словно её и не было. Растворилась в воздухе, телепартировалась куда-то. Расхотелось ей общаться с нарядными сынками. Боцман хотел Гошу утопить, но потом вдруг понял: узбек-то просто не в курсе, что такие слова не говорят в приличном обществе. Плюнул, и махнул рукой.
Эти братаны со Средней Азии, к слову сказать, всегда мне были наиболее симпатичны. По крайней мере, подлости у них поменьше, да и поручить им можно что-нибудь более-менее ответственное. Нужно только показать, какое ты ему оказываешь высокое доверие. «Надо, брат, только тебе могу доверить, знаю, что не подведёшь…», - разобьется в лепёшку, но сделает. Наверное, такое там у них воспитание. А если надо запугать зарвавшегося негодяя, нужно вот что сказать:
- Сегодня же напишу письмо аксакалу. Пожалуюсь на тебя, скажу, что воин ты - никакой. Баба ты, а не воин, и оружие я тебе больше не выдам. Напишу – недостоин. Пусть забирают тебя домой, гоблина. Будешь всю жизнь баранов пасти.
Тогда негодяй падает в ноги и вопит:
- Нэ надо письмо, камандыр, землю буду жрать, ноги целовать!..., - письмо для них самое страшное, тем более лишение допуска к оружию. Лучше морду набить. Его потом в родном ауле позором заклеймят, родители проклянут, ни одна баба не даст. Азия-с…
Бахтияр Эргашев был, наверное, последний узбек ВМФ России. Когда всех узбеков отозвали служить в ихний узбекский флот, про Бахтияра почему-то забыли. И он тянул лямку до упора. Старшина команды Костя Бакайтис говорил ему:
- Президент Каримов всех нормальных узбеков к себе забрал, а тебя, дурака, нам оставил. Ну его на хер, говорит, этого тупорылого Бахтияра – я сам в газете читал.
Эргашев размазывал слёзы по широкой морде и плаксиво отвечал:
- Ты плахой человэк, мычман… Вот уеду – потом за тобой придут…, - и убегал от него по всему дивизиону. Толстый старший мичман гонялся за ним, прыгая по пирсам.
Матрос Бахтияр пришел ко мне служить на должность радиометриста. Папа – директор школы, мама – учительница русского языка в той же школе. Бахтияр – твёрдый хорошист, выпускник вышеуказанной школы. Названия своей воинской специальности он так и не освоил. Говорил нечто вроде «радиокстремист», и то повторяя за мной. Чуть погодя оказалось, что он не умеет писать по-русски даже цифры (?). Медведя - и то учат кататься на велосипеде, и я честно пытался его хоть чему-то научить. Командование подгоняло со сдачей на допуск молодого пополнения, поэтому я лично проводил с ним индивидуальные занятия.
- Радиолокационная станция «Кивач-2», - говорил я, - предназначена для обнаружения морских целей. Понял что ли?
Бахтияр сидел на стуле в моей каюте, положив на колени огромные руки и сосредоточенно морща свою плоскую репу (будто в детстве совковой лопатой припечатали как следует). Он прилежно пытался понять. Мозги скрежетали от напряжения, а из ушей шёл лёгкий дымок.
- Ест, камандыр, - изрекал он через минуту.
Я обрадовался и бодро продолжал:
- Направление на цель называется пеленг и измеряется в градусах, а расстояние называется дистанция и измеряется в милях. Ты знаешь, что такое миля, Бахтияр?
- Нэт, камандыр…
- В одной морской миле 1852 метра. Грубо – два километра, понял?
- Э – э… нэт.
Я начинал волноваться, хватал листочек, карандаш, и рисовал длинный отрезок. Потом этот отрезок делил точкой на две равные части.
- Вот, смотри: это миля, а в ней – раз, два, - и водил карандашом, - два километра. Понял?
Он кивал головой – понял. Я переводил дух, и пока он что-то понял, рассказывал ему байки про РЛС «Кивач-2». Минут через десять останавливался перекурить и задавал контрольный вопрос:
- Ну-ка скажи, друг мой Бахтияр, сколько в миле километров?
- Э – э…
Меня начинало колотить. Внутри разрасталась какая-то неконтролируемая реакция, грозя вырваться наружу. Я делал глубокий вдох и спокойно продолжал:
- Ну вот же, смотри: тут всё нарисовано...
Бахтияр долго таращится на рисунок, скрежеща мозгой. На обширном лбу выступают капельки пота. И его вдруг осеняет:
- Тры, камандыр!
- Где?!!! Где «тры»?!!!
Он берёт карандаш своей громадной клешнёй и тыкает им в начало, в середину и в конец отрезка:
- Адын, два, тры…
- СУКА!!! УРОД!!! ПОШЛА ВОН, ОБЕЗЬЯНА ЖОПОГОЛОВАЯ!!!...
М-да, не любим мы их...
Байки служивого
Этого, конечно, допускать нельзя. Нужно, улучив момент, вогнать ему туда стержень побольше, чтобы у него появилась военная выправка и любовь к службе. Это всем известно. Любой командир скажет, что все эти горы руководящих документов, приказов, директив, наставлений и рекомендаций о том, как нам надо облизывать личный состав, души в нём не чаять, всячески поощрять его к исполнению своего воинского долга, воспитывать его, умело сочетая меры убеждения и принуждения, петь ему на ночь песенку и носить в гальюн на руках – всю эту чушь придумывают недорезанные политруки, присосавшиеся к Родине намертво.. Придумывают для того, чтобы по исторически свойственной им подлости и склонности к безделью, свалить на командира весь груз ответственности за каждого вверенного ему урода. Совершает урод какой-нибудь уродский поступок, кто виноват? – командир: недолизал дитю, недовоспитывал мальчонку-несмышлёныша. Мама, которая, собственно, вкупе со средней школой, урода и изготовила, будет орать на командира благим матом, как же это он довел её лучшее в мире чадо до ручки, а вышестоящие политические работники будут вторить ей, брызжа слюной: вот он, сука, главный негодяй! Командир. Бейте его.
Всю эту руководящую воспитательную макулатуру нужно пачками нести в гальюн для непосредственного там использования. Больше она ни для чего не годится. Потому как, если дегенерату призывного возраста мамами и школами не было привито ничего светлого, то только страх заставит его служить Родине как следует. Страх и постоянное чувство вины перед своим командиром. И вот воспитание этого замечательного чувства – и есть наша основная задача, верьте мне, люди. Вот и наш замечательный классик – товарищ Соболев Леонид в своём «Капитальном ремонте» взывал к нам: «…матроса нужно ставить раком, а если вы не сделаете этого, то он вас поставит раком – и тогда всему флоту крышка». А «Капитальный ремонт», между прочим - официально рекомендованная настольная книга советского морского офицера.
Вот, к примеру, матрос Андрюша Ногаев. Был изгнан с первого курса военно-морского училища за тупость и разгильдяйство, и направлен на флот для дальнейшего прохождения срочной службы. Этакий подарок флоту, училищный выкидыш, продукт отторжения системы. Когда я шёл от корабля к штабу дивизиона, впервые увидел его похабную рожу в курилке, и про себя посмеялся: кому-то ж достанется такое счастье. Как выяснилось, смеялся я над собой. Для этого меня и вызвали в штаб, чтобы осчастливить безмерно. Делать нечего: вызвал старшину команды – принимай молодое пополнение. (Принимать там особо было нечего: вещевой аттестат – пять килограмм истлевшей ветоши). Пролистал его документы – это ж песня! Тактико-технические характеристики устойчиво сформировавшегося ублюдка. С замусоленных страниц на меня хлынула вся боль его прежних начальников, весь тот кошмар и великие страдания, пережитые ими в процессе воспитания этого защитника Отечества. Бедные люди.
Потом я поставил Андрюшу перед собой в каюте и начал объяснять вежливо, что к чему: куда он попал, и что от него требуется. А он, сукин кот, ухмыляется куда-то в сторону мерзкой ухмылочкой, глазки в подволок закатывает, зубиком цыкает. А потом и говорит мне снисходительно так, словно глупому ребенку:
- А оно мне надо?… Мне до дембеля перекантоваться…
Он в училище офицеров ниже капитана первого ранга в упор не замечал, их там как собак нерезанных – плюнуть некуда. А тут какой-то старший лейтенант ему жизнь объяснять удумал. Треснул я его в лоб для начала, не слишком так - для общей бодрости. Андрюша сел жопой в мусорную корзину и выпучил глаза в крайнем удивлении. Такое обращение, судя по всему, ему было неведомо. Я приблизился вплотную, нагнулся и заорал дурным голосом прямо в его изумлённую рожу:
- Сдохнешь тут, сука, до своего дембеля!!! Понял?!…
Да нет, конечно, не понял. Таращится только испуганно, как баран. Но и это уже позитивный момент. Для устранения пробелов в воспитании урода я вызвал Главного корабельного Стоматолога – боцмана Серёгу Великорецкого. Потомственный донской казак Серёга рассёк воздух кожаной нагайкой:
- Так ты, сынок, Родину не любишь?…
Легонько поднял его за шиворот, встряхнул и понёс учиться любить Родину. Андрюша сушил трюма, мыл гальюны и драил палубу до глубокой ночи, подгоняемый свистящей казацкой плёткой. А потом тщательно готовился к утреннему осмотру, стригся, мылся–брился, стирался и наглаживал робу. С утра в строю стоял уже совершенно другой человек, подтянутый и начищенный, с осмысленными живыми глазами, наполненными готовностью к немедленному подвигу.
И начал Андрюша служить. Меня он боялся панически, так как я регулярно вбивал в него военно-морской дух. Это было периодически необходимо, потому как не пакостить Андрюша не мог. Натура такая. Вот, например: иду я как-то по штормкоридору, на сход спешу.. Время – 19 часов. Гляжу – приоткрыта дверь в пост № 2 ВЧ-блоков. А пост этот, к слову, режимный, святая святых под семью печатями. Там сплошь секретная техника, поэтому открыт он просто так быть никак не может. Как же так, думаю, кто ж посмел? Захожу тихонько – вижу свою секретную аппаратуру, а на ней – чугунный бачок литра на два. В бачке - натужно гудящий самодельный кипятильник. Рядышком всякий харч разложен. Тут же сидит Андрюша Ногаев, ждёт, когда оно закипит. Это он, скот, решил тут себе гнёздышко свить, посреди государственных секретов. Чтобы залить их чаем и измусолить в жратве.
- Ты что ж, - говорю, - аборт училищный, удумал, падла?
Увидел меня Андрюша – испугался. Разволновался, как поросёнок в мешке, засуетился, глазками забегал, несёт скороговоркой какую-то нелепицу. Я, естественно, бачок перевернул на палубу, кипятильник изничтожил, Андрюшу отругал матом. Объяснил ему доступно, что совать своё рыло ему сюда не положено. Велел сей же час навести тут порядок, чтоб всё сверкало, как в операционной, помещение и ключи сдать под охрану дежурному и больше здесь никогда не появляться. А то обещал яйца вырвать: очень злой был. Ногаев, ползая в луже чая и судорожно возюкая по палубе грязной ветошью, противно гундосил и клятвенно обещал всё исполнить в лучшем виде.
Наутро прибываю со схода на корабль, настроение – преотличное. Прохожу по коридору – так и замер в столбняке. Де-жавю, что ли, еб твою мать? Приоткрыта дверь всё в тот же пост ВЧБ № 2. Не может быть, думаю, неужели ещё не закончил? Прибирался всю ночь, белил-красил? Цветочки выращивал? Ай, молодца…
Никогда не следует думать о людях лучше, чем они этого заслуживают. Захожу в пост - и моё отличное самочувствие начало лавинообразно переходить в нездоровую вибрацию организма. На моей суперсекретной аппаратуре стоит чугуниевый бачок, уже другой – литров на пять, в нем ревёт кипятильник. Тот же самый - ужасный, опасный для жизни, наспех реставрированный кипятильник. Рядом сидит этот уйок Андрюша, но уже не один: привёл корефана с БЧ-5. Сидят – ведут светскую беседу. Чай в бачке бурлит вулканом и выплёскивается через край.. Увидал меня Ногаев – затрясся, как паралитик, заголосил, запричитал, заблеял овцой. А теперь угадайте, товарищи политруки, какие воспитательные меры я применил к данному военнослужащиму?...
Вот такой падлючий матрос попался. Справедливости ради надо отметить, что, конечно же, не только физическим воздействием я пытался воспитывать Андрюшу в процессе совместной службы. Проводил с ним занятия, душеспасительные беседы, убеждал, наставлял на праведную жизнь. Только пустое всё это. Андрюша, почуяв слабину, моментально наглел на глазах, засовывал руки в карманы, прислонялся к переборке и объяснял мне ласково, на чём он вертел эту мою службу ратную вместе со мной. И я очень огорчался.
- Ногаев, - говорил я ему с досадой, - вы – несчастный человек.
- Это почему – несчастный?, - с вызовом вопрошал Андрюша, отставив ножку.
- Это потому, что вы не осознаёте всей степени собственного уёства, - говорил я, вздыхая, и прогонял его вон с глаз долой.
Крайне омерзительная личность… Но, видать, крепко я держал его за глотку, не давал разгуляться его сволочной натуре. Потому, что через некоторое время он сиганул с борта на пирс и был таков. На языке политруков это называется СОЧ – самовольное оставление части, а по нашему – убыл в Сочи. Правда, перед этим успел совершить последнюю свою подлость: вогнал мне иголку в кабель электропитания радиолокационного комплекса. Ловили Андрюшу всем экипажем, искали целую неделю – как в воду канул, сучёныш. А потом вдруг приходит телеграмма за подписью начальника штаба флота: мол, матрос Ногаев проходит дальнейшую службу во флотском экипаже города Владивостока. Требую, мол, рассчитать его полностью, снять со всех видов довольствия. Укомплектовать его вещевой аттестат и вместе со всеми документами доставить по новому месту службы. И чтоб доставил, самое главное, лично командир боевой части – и написана моя фамилия. Ах ты сука! Оказалось, у него родной дядюшка – старший мичман – трудится где-то при штабе флота. Выполняет свой воинский долг, присосавшись к какому-то кровеносному сосудику у высших эшелонов власти. Вот и расстарался для любимого племяша. И всё было сделано по-тихому, мирком-ладком, без полагающихся в таких случаев разбирательств, оргвыводов и наказаний командиров. Дядя-то, наверняка отлично знал всю скотскую сущность своего родственничка, а потому ходатайствовал пургу не поднимать. Пришёл, видать, к начальнику штаба, и сказал: так мол и так, Иван Петрович, мечтаю племянника перевести поближе к дому, взять под своё крылышко, подпишите-ка телеграммку и нате вам магарыч.
Короче, поимел меня Андрюша, как ребенка. Делать нечего: собрали мы с миру по нитке ему приличную одежонку, вместо его ветоши, упаковали, и повёз я её в город Владивосток. Сам, лично. При этом сильно мечтал Андрюшу умертвить. Удавить его собственными руками, и потом долго пинать ногами мёртвое тело. Однако ж, не судьба мне была попрощаться с Андрюшей как следует. Там, в экипаже, увидал он меня ещё издали, с лица сошёл, и как ветром его сдуло. Схоронился где-то, сучий потрох.
И что это я только эту сволочь так подробно вспомнил? Были и другие индивидуумы – масса уникальнейших экземпляров. Всех описать бумаги не хватит. Одного дегенерата, Серёгу Копылова, я искал по всему Дальнему Востоку. Колесил родные просторы с группой захвата, имея при себе пистолет и наручники, устраивал на него засады, как на дичь, в местах вероятного появления. А он к тому же радист – носитель сведений, составляющих государственную тайну. Два раза его ловил и водворял на корабль. Спрашиваю его:
- Я ж тебя, гадёныш этакий, пальцем никогда не тронул, нянчился с тобой, как с придурком, жопу тебе подтирал, сопли, песенку на ночь пел. Что ж ты бегаешь от меня, парнокопытный?
- А я, та-щ, укачиваюсь. Морская болезнь, понимаете?...
Понимаю, конечно, как не понять, блядь ты такая... Сука – не матрос.
Да уж, не любим мы их. И за что ж их любить-то, скажите на милость? Когда они по три года служили – да, случались хлопцы достойные. Можно было что-то доверить. Уходили красиво, оставив на корабле о себе хорошую память, потом письма писали трогательные. Оно и понятно: система воспитания была в стране. Октябрята – правильные ребята, пионеры – всем примеры, комсомольцы - добровольцы. Приходили после десятого класса, с институтов - нормальные люди со здоровой психикой. А когда Миша Горбачев сдал Союз - попёр всякий сброд. Либо ярко выраженные дебилы, у которых не хватило ума откосить от армии, либо простые крестьянские парни с образованием в три класса и интеллектом табуретки. Есть и такие, что целенаправленно идут служить Родине, чтобы их не замели на нары. Ввиду хронического недобора, присылают всех подряд: сплошной букет различного рода физических и психических отклонений от нормы. У меня были радисты, имеющие дефекты речи, сигнальщики с астигматизмом зрения. Больные, хромые, слепые, тупые, пришибленные, неврастеники, склонные к суициду – вот и весь контингент краснофлотцев. Но это еще не самое страшное. Вся беда в том, что у них внутри – там, где человеку полагается душа – ничегошеньки нет. Никакого вам патриотизма, ответственности, воспитания – ничего святого. Вместо этого ихнее нутро под жвак забито всяческим дерьмом. Пообщаешься с таким воином десять минут – глаза на лоб лезут, страшно становится, ей-богу. И вот считается почему-то, что святая обязанность командира осуществлять перевоспитание этих шимпанзе, переделывать их в людей. Причем, если оно через три дня от вас сбежит, или сотворит какую-нибудь гадость – вы всё равно будете главным виновником за то, что в эти три дня не воспитали из него примерного воина.
И вот такие орлы олицетворяют теперь нашу Красную Армию и Флот. И всего-то у них делов – попридуриваться пару лет, навредить как можно больше, сломать всё, на что ума хватит, и уйти домой – рассказывать там, как всё на флоте плохо.
У каждого уважающего себя командира есть в сейфе такая специальная папка, где собраны документальные свидетельства всех негодяйских поступков любимого личного состава. Называется «Объяснительные записки». У меня она была толстенная – как «Война и Мир». За многие-многие поколения негодяев. Это, как правило, безграмотные, сбивчивые и бестолковые писульки, поражающие своим идиотизмом. Бывают, однако, оригинальные вещи, даже шедевры. «…Была темная лунная ночь. Я стоял на вахте. Всё небо было в звёздах, я засмотрелся на них, и мне стало грустно. Я вспомнил дом, родных и близких. Выпил бутылку водки, привёл себя в нетрезвое состояние, чтобы заглушить тоску. Этим я нарушил главу № 9 Корабельного Устава ВМФ-78 года. Употреблял в одиночку с 2.00 по 2.30, 12 сентября 1993 г.. Где взял – совсем не помню…».
А вот объяснительная матроса Кабанова, написанная в состоянии полнейшего нестояния: буквы разного размера, строчка на строчку, будто курица левой ногой писала. «Настоящей докладываю, что я матрос Кабанов – алкоголик. Жить не могу без синявки. (стеклоочистительная жидкость «Нитхинол». – Авт.). Прошу сдать меня в дурдом…». В тот раз они нажрались впятером; всех взяли тепленькими в ЦПУ корабля в три часа ночи. Построили мы с помохой всю компанию в душевой по форме «ноль». Стоят – качаются, как дубовая роща - смешно смотреть. Пока ехала машина из комендатуры, проводили над ними дознание. Спрашивали каждого поодиночке: зачем пил? Какой повод? Дурацкий вообще-то вопрос – получали такие же дурацкие, бессвязные объяснения. Во всех причинах наблюдалась одна и та же тенденция: драма личного характера. Заболела бабушка, сестрёнка с мужем развелась, бросила девушка, сука, папа спился и метелит маму за её постоянное блядство, и т.д. и т.п. Один Толик Кабанов тихонько хихикал в конце строя – у него не было никакой причины.
- А я вот хочу пить – и пью. Люблю я это дело…
Потом задумался и тихо добавил:
- Тут сейчас дерут меня, а дома - мой корефан дерёт мою невесту …
От этого умозаключения Толик заходился весёлым смехом. Радовался, как ребёнок, никак не мог успокоиться. Пьяные, безмозглые дети…
А вот творчество народов мира, братьев наших по разуму: «…бил дрищ по башка, адын раз ему сказаль – всё по ху… Заепаль баец, плахой баец. Всех байца убью – пускай дэсят лет дадут…». Это Гоша Тухтаров, узбэк. Командир отделения рулевых. Служил Родине три года. Воспитывал молодёжь, пришедшую по первому двухгодичному призыву, заставляя их ночью биться головой в переборку. При этом сам лежал в койке и давал отсчёт. Я зашел в кубрик и увидел эту картину: стоят тела в трусах и долбятся лысыми черепами в шпации. Чтобы выяснить, кто воспитатель, начал тренировать весь кубрик, объявляя подъемы и отбои неисчислимое количество раз.
- Зачем, та-щ?... Падъём – атбой, падъём – атбой… На хуй нужьн такой спат?..., - не выдержал Гоша и честно сознался в проявлении неуставных взаимоотношений к «плахим байца».
Когда Гоша прибыл служить, он по-русски знал всего несколько слов, преимущественно нецензурных. Я помню, как их, человек десять молодого пополнения, повезли в город, в культпоход. Чтобы обогатить культурно их съёжившиеся мозги. Боцман Юра Чепкасов привел их строем на пассажирский пирс, разошлись – ждут катер из города. Разомлели под летним солнцем, курят, чешут языками, ржут, как лошади. Один Гоша сел в сторонке на пал, бескозырка – на коленке, задумался, глядя на воду. Лето, жара, море играет бликами. Загрустил матрос Гоша, вспомнил Ташкент, дыни-персики. Там хорошо, там мама, а тут… Эх, блят… И вдруг на пирс влетела какая-то совершенно взбалмошная, жизнерадостная и бойкая бабуля, и давай трещать без умолку. Пристаёт к матросам с пустыми разговорами – крайне активная старушенция.
- Ой, матросики!... Какие все беленькие, нарядные, хорошенькие! Прямо как с картинки! Сыночки вы мои, счастье-то какое!… Тра-та-та, тра-та-та…
Матросы косились на неугомонную бабулю и вежливо молчали, хотя наверняка имели, что ей сказать. Бабка выработала ресурс, но тут увидела грустного Гошу. Моментально подскочила к нему и, узрев свободные уши, затараторила с новой силой:
- А ты, чернявый, чего загрустил? По мамке небось скучаешь? Да? Сколько служить-то осталось?...
И Гоша задумчиво ответил, глядя вдаль печальными глазами:
- До хуя, бабка… Это пиздэц…
Старуха исчезла, словно её и не было. Растворилась в воздухе, телепартировалась куда-то. Расхотелось ей общаться с нарядными сынками. Боцман хотел Гошу утопить, но потом вдруг понял: узбек-то просто не в курсе, что такие слова не говорят в приличном обществе. Плюнул, и махнул рукой.
Эти братаны со Средней Азии, к слову сказать, всегда мне были наиболее симпатичны. По крайней мере, подлости у них поменьше, да и поручить им можно что-нибудь более-менее ответственное. Нужно только показать, какое ты ему оказываешь высокое доверие. «Надо, брат, только тебе могу доверить, знаю, что не подведёшь…», - разобьется в лепёшку, но сделает. Наверное, такое там у них воспитание. А если надо запугать зарвавшегося негодяя, нужно вот что сказать:
- Сегодня же напишу письмо аксакалу. Пожалуюсь на тебя, скажу, что воин ты - никакой. Баба ты, а не воин, и оружие я тебе больше не выдам. Напишу – недостоин. Пусть забирают тебя домой, гоблина. Будешь всю жизнь баранов пасти.
Тогда негодяй падает в ноги и вопит:
- Нэ надо письмо, камандыр, землю буду жрать, ноги целовать!..., - письмо для них самое страшное, тем более лишение допуска к оружию. Лучше морду набить. Его потом в родном ауле позором заклеймят, родители проклянут, ни одна баба не даст. Азия-с…
Бахтияр Эргашев был, наверное, последний узбек ВМФ России. Когда всех узбеков отозвали служить в ихний узбекский флот, про Бахтияра почему-то забыли. И он тянул лямку до упора. Старшина команды Костя Бакайтис говорил ему:
- Президент Каримов всех нормальных узбеков к себе забрал, а тебя, дурака, нам оставил. Ну его на хер, говорит, этого тупорылого Бахтияра – я сам в газете читал.
Эргашев размазывал слёзы по широкой морде и плаксиво отвечал:
- Ты плахой человэк, мычман… Вот уеду – потом за тобой придут…, - и убегал от него по всему дивизиону. Толстый старший мичман гонялся за ним, прыгая по пирсам.
Матрос Бахтияр пришел ко мне служить на должность радиометриста. Папа – директор школы, мама – учительница русского языка в той же школе. Бахтияр – твёрдый хорошист, выпускник вышеуказанной школы. Названия своей воинской специальности он так и не освоил. Говорил нечто вроде «радиокстремист», и то повторяя за мной. Чуть погодя оказалось, что он не умеет писать по-русски даже цифры (?). Медведя - и то учат кататься на велосипеде, и я честно пытался его хоть чему-то научить. Командование подгоняло со сдачей на допуск молодого пополнения, поэтому я лично проводил с ним индивидуальные занятия.
- Радиолокационная станция «Кивач-2», - говорил я, - предназначена для обнаружения морских целей. Понял что ли?
Бахтияр сидел на стуле в моей каюте, положив на колени огромные руки и сосредоточенно морща свою плоскую репу (будто в детстве совковой лопатой припечатали как следует). Он прилежно пытался понять. Мозги скрежетали от напряжения, а из ушей шёл лёгкий дымок.
- Ест, камандыр, - изрекал он через минуту.
Я обрадовался и бодро продолжал:
- Направление на цель называется пеленг и измеряется в градусах, а расстояние называется дистанция и измеряется в милях. Ты знаешь, что такое миля, Бахтияр?
- Нэт, камандыр…
- В одной морской миле 1852 метра. Грубо – два километра, понял?
- Э – э… нэт.
Я начинал волноваться, хватал листочек, карандаш, и рисовал длинный отрезок. Потом этот отрезок делил точкой на две равные части.
- Вот, смотри: это миля, а в ней – раз, два, - и водил карандашом, - два километра. Понял?
Он кивал головой – понял. Я переводил дух, и пока он что-то понял, рассказывал ему байки про РЛС «Кивач-2». Минут через десять останавливался перекурить и задавал контрольный вопрос:
- Ну-ка скажи, друг мой Бахтияр, сколько в миле километров?
- Э – э…
Меня начинало колотить. Внутри разрасталась какая-то неконтролируемая реакция, грозя вырваться наружу. Я делал глубокий вдох и спокойно продолжал:
- Ну вот же, смотри: тут всё нарисовано...
Бахтияр долго таращится на рисунок, скрежеща мозгой. На обширном лбу выступают капельки пота. И его вдруг осеняет:
- Тры, камандыр!
- Где?!!! Где «тры»?!!!
Он берёт карандаш своей громадной клешнёй и тыкает им в начало, в середину и в конец отрезка:
- Адын, два, тры…
- СУКА!!! УРОД!!! ПОШЛА ВОН, ОБЕЗЬЯНА ЖОПОГОЛОВАЯ!!!...
М-да, не любим мы их...
Байки служивого Канал: Русская современная проза
135 
0 
14 
0  |  |  |
Для добавления комментариев необходимо авторизоваться
Братва
Здесь все по понятиям: отчаянные перестрелки...
