ФАРТОВЫЙ."

Снова пришла зима. С севера задул холодный ветер. Он летел низко над землей и не хуже мохнатой метлы, такой как стояла на крылечке за дверью в старом, бабушкином доме, вылизывал дворы, поднимая вверх и гоня впереди себя старую, пожухшую листву. Суровое небо со свинцовыми, серыми облаками, спрятавшими мое любимое, оранжевое солнышко, наводили на мое сердце такую тоску, от которой хотелось плакать или завыть как соседский пес «Верный», высоко вверх задрав голову. Тучи с бешенной скоростью бежали и бежали по стылому, неприветливому небу, готовые вот-вот разрыдаться, низвергнув на землю потоки холодного дождя.
– Если к ночи стукнет мороз, значит к утру будет снег, - произнесла вслух бабуля, задумчиво глядя в окно.
- Снег ? – переспросила я и мое сердце бешено забилось внутри, ликуя от радости. Я люблю снег: белый, пушистый, совершенно невесомый, колючий, обжигающий холодом мои ладошки.
- Баба, а если выпадет снег, мы пойдем с тобой лепить снежную бабу ?.
- Бабу ? – удивленно переспросила бабушка.
- Бабу ! Бабу ! Пойдем лепить Бабу ! – хлопая в ладоши, звонко кричала я.
- Ну, коли выпадет много снега, от чего ж не слепить ? – улыбаясь мне, отвечала бабуля.
Удивительный человек моя бабушка. Строгая. Ее боялся и уважал весь хутор. Каждый шалопай-оторва при ее приближении, прекращал свои шалости и непременно с нею здоровался. Но для меня она была самой доброй. Большая и теплая, от нее вкусно пахло сдобой. А еще она была хорошей рассказчицей, я обожала ее рассказы и сказки. В них удивительным образом оживали все персонажи: птицы и звери, деревья и цветы. В такие минуты я забиралась поближе к бабуле на ее старый, видавший наверное еще Царя-Гороха диван, клала голову ей на колени и закрывала глаза.
- Бабуля, бабуля, расскажи чего-нибудь, - дергая ее за широкую, натруженную ладонь, клянчила я своим писклявым голосом.
- Я же тебе уже все порассказала, что знала, - хитро щуря глаза и улыбаясь краями губ отвечала бабуля. Так хитро улыбаться могла только моя бабушка.
- Даже не знаю о чем тебе рассказывать то.
- О себе, расскажи о себе, - неизвестно от чего вдруг в мою голову влетела такая шальная мысль.
- О себе ? – удивленно спросила бабуля, и ее брови, сложившись «домиком», медленно поползли вверх.
- Да, да, - кричала я, радостно предвкушая услышать очередную историю от бабушки.
- Да ,обо мне, рассказывать нечего, - смутившись не на шутку и, уходя на попятную, начала было бабуля.
- Когда ты была маленькой, как я. Расскажи.
Бабуля замолчала ненадолго, перебирая в уме, о чем можно мне, сопливой малявке, поведать.
- Так ведь, когда я маленькой была, как ты, война была.
- Во – й – на ? - на распев переспросила я, не ведая, что это такое. И вдруг, отважившись, и посмотрев в бабушкины голубые, как июньское небо глаза, выпалила : » А, давай про войну» .
Бабушкино лицо как-то неуловимым образом осунулось, все четче стали проступать морщинки на ее добром, и до боли, мною любимом лице. Ее глаза смотрели куда-то сквозь меня, сквозь саманную стену хаты-мазанки, сквозь время. Туда, где она была маленькой и любящей по-детски этот огромный мир. Я терпеливо ждала, когда бабуля снова разомкнет свои, напрягшие от волнения уста, и из них польется ее замечательный рассказ. Время молчаливого ожидания затянулось, и неожиданно для нас обеих, тишину нарушил звон настенных часов «ходиков». Ку-ку; ку-ку; ку-ку; ку-ку… откуковав семь раз, деревянная кукушка спряталась в старых, дореволюционных часах. Как бы встряхивая с себя пелену воспоминаний, бабуля проговорила: «А хочешь, я расскажу тебе о нашем волке ». Ее вопрос был настолько неожиданным, что я растерялась.
- А у тебя был волк? Самый взаправдашний, как в сказке ?!.
- Ну не совсем сказочный, а вот что не на есть самый настоящий, с глазищами, с зубищами и хвостищем.
- Хочу! Хочу! – радостно хлопая в ладоши, закричала я и, схватив бабулю за руки, потащила ее к нашему дивану. Удобно усевшись на нем, я положила к бабушке на колени свою голову и приготовилась слушать ее замечательный рассказ.
- Давно это было, - начала издалека бабушка, - ох как давно.
Она ненадолго замолчала, подбирая нужное слово, а я, затаив дыхание, терпеливо ждала. Перебивать бабулю было нельзя, не положено.
- Когда пришла война, - начала снова свой рассказ бабуля, - я была чуть постарше тебя, и потому все хорошо помню. Где-то за пол года до войны, наши хуторские станишники изловили за рекою несколько волков, повадившихся в наших местах пакостить, по хлевам да по амбарам промышлять. Все, что плохо лежит, что плохо закрыто, тащили прочь из ограды серые воришки. А намедне весь весенний приплод колхозных баранов за одну ночь «порезали». Вот тогдашний председатель колхоза снарядил самых лихих казаков на их истребление. Долго казаки искали по степи волков и их логово, пока не наткнулись на глубокую нору в старом и сыром овраге. Волков на подступах к оврагу всех положили из ружей, а волчица, охранявшая свой выводок, оказалась слишком живучей. У казаков уже все патроны позаканчивались, а она, раненая, обливаясь кровью, все клацкала и клацкала своими смертоносными зубищами, насмерть стояла за своих деток. В конце- концов казаки шашками зарубили и мать и трех кутят, туда же прикончили. А чего палку перегибать? В степи заяц и тушкан водятся. Бегай, лови, харчуйся, повезет , кабаном диким наешься, коли охотник хороший. А в курень путь заказан. Нечего народ баламутить, да скотину изводить под корень. Возвратились казаки в хутор со своими трофеями. Три волка, почитай каждый-то побольше любой дворовой собаки будет, да в придачу еще и волчица. Еже ли с них шкуры содрать, да вычинить, то такой тулуп знатный получится, сносу ему не будет. А несколькими днями позже мимо того места, где казаки волков истребили, проезжал колхозный агроном Пронька. Мужик тихий и безобидный, потому как ученый был. В самом городе учился, щупловатый да угловастый, но слыл он в хуторе человеком мирным. Скандалы не учинял, в попойках не участвовал. И была у него молодая кобылка. Как звали ,сейчас вот так сразу и не вспомню, да и не суть дела. Норовистая и горячая была та кобылка. Ей бы хозяйскую руку потверже , да по увесистей, да досталась она Проньке. Вот и изматывала она его тщедушного как могла. То с бидаркой без него в степь сама сбежит, то за бок зубами его щелкнет, а то и копытом бедалаге на ногу наступит. Ну вот, едут они повыше той балки, где станичники волчью нору то нашли, а кобыла раз, и встала как вкопанная. Уши к затылку прижала, глазища во , ногами на месте танцует. Уж и так Пронька ее упрашивает, и эдак, и кнутом страшит по хребтине её окаянной пройтись. А нет. Не сходит кобылка та со своего места. Ногами танцует, а вперёд никак. Заортачилась молохольная и всё тут. Слез агроном с бидарки, может змея впереди где шебуршит триклятая, их лошади страсть как боятся, за версту чуют. Бросил Пронька поводья на облучок и айда смотреть, что там впереди могло лошадь напугать. Не пройдя и десяти шагов, видит в кустах ,что-то шевелится. Нагнулся, а там щенок. Неказистый да длинноногий, глаза, как луна, большие, да желтые, на боку рваная рана и кровь по краям той раны уже запеклась.
- Эдак как тебя бедолагу то угораздило, в переплет то такой попасть? – сказал Пронька, протягивая к щенку свою узкую, с длинными пальцами, ладонь. Щенок оскалился и попытался цапнуть агронома за руку.
- О, какой шустрый пострел! – отдергивая руку от щенка, проговорил Пронька.
- А мамка твоя где? Чего ж одного то в степи бросила? – Сказал и осекся от собственной догадки. - Да ты не собака…, как есть не собака. Намедне , станишники говаривали, что всю волчью стаю порешили. Так ты из недобитых ,значит будешь?! Фортовый значит то. Ну что ж, - беря на руки совсем уже обессилевшего волчонка , продолжал Пронька. - Коль выжил, добивать тебя не стану, не по-людски как-то. Кобыла с опаской покосилась на обоих, но с места не рванула.
- Ну, это ты, молохольная,- прикрикнул Пронька на кобылу,- ты прыть то свою поубавь, не на войну чай едем. Не пристало человеку грамотному, гарцевать по полям, как осой ужаленному, – и, усевшись поудобнее в бидарку , Пронька положил в ноги волчонка. Беря в руки вожжи, зычно крикнул, погоняя кобылу: «Но, пошла милая». Лошадь рванула с места в рысь, только пыль за бидаркой и видели.
Вечером уже весь хутор знал про Фартового. Старики требовали его добить - Где это видано, чтобы зверя в одной ограде со скотиной держали?
Мальчишки из любопытства толпились возле пронькиного тына, заглядывая сквозь редкие прутья и высматривая волчонка в чужом дворе. К вечеру с фермы пришла пронькина жена. Баба она была – огонь, не в пример Проньке. Настоящая донская казачка: кровь с молоком, чернявая, краснощекая, с длиннющей черной косою, красиво уложенной каралькой на голове. При ее появлении Пронька как-то сник, и без того тихий и мягкий, рядом с ней он чувствовал себя мальчишкой.
- Уже бабы разнесли, - раздосадовано, видя как Агафья, идет напрямки к хлеву, произнес Пронька вслух, и засеменил за женою следом. Открыв тяжелую дверь в хлев, Агафья спросила: «И где?»
- Кто где? – не сразу поняв о чем вопрос, переспросил Пронька.
- Ты мне комедии не ломай то, волчонок твой не добитый, где говорю?! – Агафья быстрым шагом шла по хлеву, заглядывая в поисках падранка в каждый угол.
– Где спрятал, говорю?! – уже в конец теряя терпение, подступилась она к мужу, - Где же это видано, чтобы зверь, рядом с коровами хлев делил ? Не бывать этому! Либо сам его пореши, либо я это за тебя сделаю. А об детях ты ирод подумал? Ан как вырастет, как зубяками щелкать начнет? По хлевам чужим кур да гусей таскать, телят, да баранов «стричь»?
Проньке жаль было несчастного бедалагу, лежавшего под рогожей, рядом с мешком размола, в самом дальнем углу хлева.
- Ты скажешь, где ты его прячешь, ирод? - не унималась Агафья. Пронька, стараясь опередить супругу, метнулся в дальний угол хлева, но тут волчонок издал слабый писк, который может вырваться только у бедного, беззащитного младенца, оставленного в этом огромном, страшном мире без попечительства взрослых. Агафья вздрогнула от неожиданности и остановилась, шаря глазами в поисках