– Спасибо братья за милость… я не в обиде...Делайте что должны, а я…устал!

…Сафрон Михеев, угасал постепенно и спокойно. У старого ветерана пережившего и немецкий плен и сибирские лагеря, ничего не болело. Он просто уходил тихо и осознанно. Перед этим встал с кровати, побрился, аккуратно подстриг усы, начистил до блеска туфли, надел выходной костюм увешанный боевыми орденами и медалями, и сел в кресло. Там на весенней лице вовсю буйствовало яркое жизнерадостное солнце, шумела детвора, и было так светло и уютно, что казалось – вот он рай, благостный и ароматный...

…Силы иссякли, словно пустынный песок, просочившийся сквозь пальцы. Как будто налетевший горячий ветер, разметал крохотные песчинки по свету, оставив лишь эпилог, – окончание повести о жизни, которой осталось совсем немного. Затерянный в тайге не имевшей ни начала, ни края человек, упал на колени и тяжело дыша посмотрел вперед, туда где в синеватой дымке, среди мрака вековых сосен светились огоньки волчьих глаз. Ну, вот и все… Бежавший из сибирского лагеря, бывший летчик-истребитель, а ныне – враг народа, не пустивший себе пулю в висок, а отстреливавшийся до последнего патрона, Сафрон Михеев, не раз пожалел, о том, что остался жив, не сгинул в немецком плену. Пожалел что не бросился на колючку, и не получил в спину автоматную очередь с вышки. Пожалел о том что не погиб, бежал, прорывался к своим, а потом в «благодарность» – его по этапу в Сибирь…

Но Сафрон был свободной птицей, привыкшей летать близко к Богу, упиваться бесконечной лазурью неба. Для него или воля или смерть, – другого не дано. В лагере его признали как человека со стальным кулаком и жестким характером, но в побег он пошел один, хотя и знал, что идет на верную и жестокую гибель. День и ночь пробирался зыбкими топями,
жуткими болотами, голодал, изнывал от гнуса, ощущая что где-то за спиной доносятся звуки то ли крадущихся по пятам зверей, то ли погони. Тайга была живая, она дышала, хрипела, стонала, глядела на него жадными голодными глазами. Тайга терпеливо ожидала когда человек вконец потеряет всякую надежду, силы, и страстно захочет умереть. И вот на исходе последних сил, Сафрон упал на колени посреди опушки, и сквозь мутную пелену, застившую глаза, разглядел как огоньки превращаются в волчьи силуэты, крадущиеся к нему медленно, и неумолимо.

Сафрон рассмеялся, и раскинув руки, словно святой, произнес хриплым, срывающимся голосом:

–Ну, вот он я! Спасибо братья за милость… я не в обиде...Делайте что должны, а я…устал.

Он закрыл глаза, ожидая, что в горло и шею вонзятся волчьи клыки, и все, наконец, уже закончится, и страдания унесутся куда-то прочь.

Но что-то теплое коснулось его щеки, еще раз и еще…Сафрон открыл глаза, и прямо перед собой увидел крупного волка, лижущего его лицо. Стая сидела полукругом, и глядела как вожак, успокаивает человека, и дарит теплоту – не врагу, а герою…

«…Ну, вот ты и пришел за мной…брат». Старый ветеран, одинокий герой, когда-то преданный людьми, но впоследствии вновь оправданный, проживший долгую, трудную, и…прекрасную жизнь, улыбнулся, ощутив знакомое, теплое прикосновение на щеке. В ареоле сияния веселого солнца он увидел силуэт вожака стаи, и протянув ему слабеющую руку ушел за ним в вечность…